Натуралист, историк и популяризатор науки (1880 - 1886)

Работы по общей биологии

В своей деятельности Бер никогда не упускал из вида теоретической, в частности эволюционной, стороны биологических проблем, а также возможностей популяризации этих проблем. В то же время (и в тесной связи с этим) находились и ставившиеся им задачи пропаганды естественнонаучного мировоззрения, которые он решал на материале биологии и других наук. Изучая то или иное проявление жизни, тот или иной природный феномен, Бер стремился не упустить из вида его значения в контексте пауки в целом, его взаимосвязи с комплексом смежных, а часто и сравнительно отдаленных явлений природы.

Мало кто из ученых XIX в. может сравниться с Бером по многосторонности своих интересов. В то же время, чего бы ни касался Бер: проблемы токсичности меди и ее соединений, истории изобретения телефона, вопроса о причинах и последствиях низкой рождаемости во Франции, развития техники производства искусственных драгоценных камней, электрических батарей Яблочкова, достижений в области сжижения газов, необходимости изоляции инфекционных больных, салициловых препаратов и других новых лекарств,- всюду он стремился, с одной стороны, увязать предмет с основами своего естественнонаучного мировоззрения, с другой - поставить исследование в контекст всей совокупности стоящих перед человечеством практических задач.

В биологии в этот период (середина и вторая половина XIX в.) совершались процессы, приведшие в конечном счете к формированию ее современной структуры как комплекса дисциплин. Опубликованная в 1859 г. книга Ч. Дарвина "Происхождение видов" положила начало быстрому распространению эволюционизма во многих странах, в том числе и во Франции, где одним из пионеров дарвиновского учения стал Поль Бер. В этот же период, в значительной мере под влиянием идей Дарвина, в качестве самостоятельной области исследования выделяется комплекс проблем, связанных с природой жизни и ролью внешних и внутренних факторов в жизненных явлениях, а также с местом биологии среди других наук. Во Франции ранее, чем в других странах, этот комплекс проблем оформился в видо самостоятельной дисциплины общей биологии.

Важную роль здесь сыграла деятельность Исидора Жоффруа Сент-Илера (1805 - 1861), автора "Общей биологии" - первого систематического курса общей биологии, предназначенного для преподавания*. Бер неоднократно давал весьма высокую оценку** работам И. Жоффруа Сент-Илера, считая его достойным преемником отца, Этье-на Жоффруа Сент-Илера, одного из наиболее выдающихся додарвиновских эволюционистов. Многие проблемы общей биологии, нашедшие развитие в работах Бера, были поставлены также А. Мильн-Эдвардсом и К. Бернаром.

*(См.: Geoffroy Sainte-Hilaire. Histoire naturelle generale. Paris, 1854-1862. Vol. 1, 2; рус. пер.: Жоффруа Сент-Илер И. Общая биология. М., 1860-1862. Т. 1, 2, с. 37. В работу включен и ботанический материал, в частности по истории систематики и по вопросу сопоставления растительного и животного организма. Это оправдывает формулировку заглавия в переводе, поскольку общая биология изучает закономерности, выявляемые на "совокупности признаков, общих всем живым существам" (Бляхер Л. Я. Курс общей биологии с зоологией и паразитологией. 4-е изд. М., 1944, с. 7). Вместе с тем несомненно, что содержание общей биологии как дисциплины менялось на различных этапах развития науки. В частности, в XX в. в это понятие была в значительной мере включена и общая генетика, а несколько ранее, во времена Бера (также и в его трудах),- изучение эволюционных закономерностей. Поскольку это все же особый аспект общебиологических воззрений Бера, мы ниже остановимся на его эволюционизме отдельно.)

**(См., например: Rev. sci., vol. 2, p. 13.)

В числе важнейших проблем был вопрос о субстрате или носителе жизненных явлений, обеспечивающем целостность и регуляцию физиологических процессов в онтогенезе организма и в ходе его функционирования. Еще в 1867 г. Бер согласился прочитать перед железнодорожниками вокзала Сен-Жан в Бордо цикл лекций на тему "Машина человеческого организма". По его замыслу, цикл должен был состоять из трех лекций - "Баланс материи", "Баланс энергии" и "Машинист", направленных против виталистических тенденций в биологии; к сожалению, последнюю лекцию, посвященную именно нервной системе живого организма, Беру прочесть не удалось (правда, в Бордо состоялось еще одно выступление Бера на тему "Метаморфозы в животном мире"). Что касается острой тематики "Машиниста", то Бер впоследствии высказывался по ней неоднократно. По мысли ученого, процессы в организме (животном) представляют сложнейший комплекс, регулируемый со стороны вполне конкретного анатомо-физиологического образования - нервной системы, а не души или витального принципа. Бер выступал, таким образом, прямым преемником французских материалистов XVIII в.- Ж. О. Ламетри ("Человек - машина", 1747 г.), философа и врача П. Ж. Кабаниса и др.

Формулировки Бера в значительной мере уточнены и углублены по сравнению с его предшественниками, которые еще не были вооружены опытом физиологии и других биологических дисциплин, накопленным в течение XIX в., в частности и благодаря работам Мажанди, Гра-тиоле и Бернара, а также самого Бера. Для последнего вопрос о природе жизненных явлений был тесно связан с вопросом о построении биологии как науки и о роли физиологии в общем комплексе биологических знаний. Именно середина XIX в. стала тем периодом в развитии физиологии, когда эта дисциплина полностью утвердилась в своем статусе, независимом и равноправном по сравнению с анатомией и другими биологическими отраслями. Однако так считали специалисты. Широкие слои публики во Франции рассматривали физиологические опыты как нечто иллюстративное или второстепенное по отношению к анатомии.

Бер считал необходимым бороться с этим ошибочным пониманием сущности физиологии. Во вступительной лекции "Об общей физиологии и жизненном принципе", прочитанной на естественнонаучном факультете Сорбонны 18 января 1869 г. и открывавшей курс общей физиологии, он сказал: "Согласно общему, все еще повсеместно распространенному мнению, физиология идет по стопам анатомии, как своего рода ее служанка, т. е. как анатомия одушевленных тел: физиология объясняла функции органов, открытых анатомией. В действительности же дело обстоит, если не считать нескольких отдельных случаев, как раз наоборот: впереди идет физиология, описывающая действия организма и оставляющая на долю анатомии заботу о том, чтобы определить расположение, связи и строение органов, которые производят эти действия"*.

*(Bert P. Lecons, discours et conferences. Paris, 1881, p. 63.)

Особую роль в этом плане играет общая физиология, которую Бер вслед за К. Бернаром, введшим этот термин, определяет как "часть физиологической науки, целью которой является определение элементарных условий жизненных явлений"*. В конечном итоге общая физиология должна, по словам Бера, "выяснить, можно ли свести закономерности этих явлений к физическим и химическим законам, или же жизненные феномены имеют особую природу, служа проявлением некой специфичной для живых существ динамической активности"**. В этом - одна из главных задач общей физиологии и общей биологии.

*(Ibid., p. 73. В целом общая физиология в трактовке Бернара представляет собой ту же общую биологию (на уровне середины XIX в.), поскольку соответствующий курс Бернара включает не только физиологию, но и эмбриологию, морфологию, цитологию, отчасти биохимию (см.: Бернар К. Курс общей физиологии: Жизненные явления, общие животным и растениям. СПб., 1878).)

**(Bert R. Lemons, discours et conferences, p. 74.)

Формулировка Бера отличается корректностью и осторожностью: ученый не требует "свести" или "доказать несводимость", а лишь призывает "выяснить" наличие или отсутствие свойственной лишь живому существу "активности" (unе activite dynamique particuliere a l'etre vivant). Используя позднейшую терминологию, можно сказать, что тенденция сводить живое к неживому является проявлением редукционизма, а стремление установить полную специфичность живого по сравнению с неживым ведет к витализму - крайности, выраженные среди современных Беру биологов, например Р. Вирхова и Г. Дриша. Однако в дилемме Бера редукционизму противопоставлен по витализм, а нечто более близкое к практике исследования: признание специфичности "жизненной активности".

Бер признавал в жизненных явлениях "момент специфичности", вытекающий из их "повышенной сложности", из того, что физиологические феномены в совокупности образуют уровень явлений более высокого порядка, нежели физические и химические, па которых они основаны. Что же касается "жизненного принципа", то Бер решительно его отвергал, считая, что "жизненный принцип был последним остатком из целого легиона подобных сущностей, которые моглн... по своему усмотрению изменять направление жизненных процессов"*.

*(Ibid., p. 76.)

Никакой витализм, по мнению Бера, не проходит как гипотеза уже потому, что противоречит закону сохранения энергии. Иначе жизненный принцип в своих проявлениях выступал бы как непрерывное "вмешательство, нарушающее величественную гармонию вселенной. К гравитации, которая движет звездами, к теплоте, которую Солнце изливает на землю, жизненный принцип... добавляет еще нечто. И пусть не говорят с пренебрежением, что это нечто крайне незначительное, поскольку число живых существ и биологических актов огромно в пространстве и времени, и никто не сумеет даже вообразить результата этого умножения бесконечно малого на бесконечно большое"*. Однако это в конечном счете были лишь общие соображения, а полностью и реально преодолеть виталистические концепции, по мнению Бера, возможно не путем каких-либо деклараций или абстрактных рассуждений, а лишь посредством экспериментов и последовательного распространения детерминизма на все области биологии. В этом, как полагал Бер, была главная заслуга Бернара: "...никто более, чем он, не способствовал незыблемому доказательству реальности детерминизма в биологических явлениях"**.

*(Ibid., p. 78.)

**(Ibid., p. 76.)

В значительной мере именно стремление к "выявлению практической плодотворности естественнонаучного свободомыслия" побудило Бера на многие эксперименты, в частности на опыты по трансплантации тканей, показавшие относительность представления о целом и частях в животном организме. Спустя много лет, в 1913 г. на торжестве по поводу установки памятника Беру в Осере один из ораторов подчеркнул, что "Экспериментальные исследования к истории жизненности животных тканей" послужили отправной точкой для работ А. Карреля, но вместе с тем "нанесли самый жестокий удар по древней теории "жизненного принципа"*.

*(Peigne M. Conference sur Paul Bert.- In: Inauguration du buste do Paul Bert... Auxerre, 1913, p. 40.)

В то же время после смерти Бера кое-кто попытался абсолютизировать результаты его экспериментов по трансплантации, истолковывая их в духе вирховского "государства клеток". Так, П. де ла Бросс предполагает, что опыты Бера "подтверждают автономию анатомических элементов, доказывают, что каждая ткань, каждая клетка живут сами по себе"*. Однако самостоятельность клеток и тканей вполне проявляется только в условиях отделения от материнского организма или в патологических случаях, например в раковой опухоли. В гармонично функционирующем организме клетки живут не сами по себе, а подчиняются закономерностям более высокого уровня, организменпого. К сожалению, Бер в ряде мест своих произведений действительно давал повод к такому ошибочному толкованию. Он говорил, например: "...каждая часть тела (включая не только органы, но и клетки.- Б. С.) живет своею независимою личною жизнью... тело представляет собою род государства, составленного из тысяч граждан"**. Однако тут же дальнейшим развитием той же метафоры Бер в значительной мере исправляет ошибочность этого тезиса: "...только гармоническим соединением и мирным содействием всех обусловливается жизнь целого общества... целость всего есть условие правильной жизни каждой части"***.

*(Brosse P. de la. Une des grandes energies francaises: Paul Bert. Hanoi, 1925, p. 42. )

**(Бер П. Лекции по зоологии. 4-е изд. СПб., 1904, с. 39.)

***(Там же, с, 39-40.)

Отстаивая строгий детерминизм биологических явлений, Бер в своих работах, в том числе историко-научных и популяризаторских, показал, каким образом сама логика биологического исследования ведет к признанию детерминизма даже учеными, имеющими склонность ограничивать сферу действия принципа материальной причинности в биологии. Так, Ф. Мажанди в своих философских взглядах на причинность и познание сущности "вещи в себе" стоял на позициях, близких к кантовскому или позитивистскому скептицизму. Сходные высказывания неоднократно делал и Клод Бернар. Тем не менее Бернар, "ученик скептика Мажанди, явился тем, кто ввел детерминизм в область физиологии. Благодаря ему тот же самый экспериментальный метод, который, если уважать его правила, ведет к уверенности в науках о мертвой природе,- этот метод приобрел такой же авторитет и в науках о живых существах"*.

*(Bert P. Lemons, discours ct conferences, p. 218.)

Бер в своей речи на похоронах Бернара также указывал как на одну из основных заслуг учителя - на осознание им единства природы. Бернар, по мнению Бера, первым доказал, что принципы "экспериментирования одинаковы как в науках о минеральных телах, так и в науках о жизни и что нет двух противоположных природ, требующих и двух порядков противоположных наук"*.

*(Бернар К. Курс общей физиологии. СПб., 1878, с. 18.)

Весьма важным моментом в системе детерминистских биологических воззрений Бера стал его эволюционизм. В отличие от многих додарвиновских мыслителей, рассматривавших эволюцию в натурфилософских категориях развертывания определений духа или идеи на материале природы, Бер стоял на позициях классического дарвинизма. Он не исключал эволюционный процесс из всеобщего детерминизма природы, а, наоборот, считал его проявлением этого детерминизма.

Бер относится к той плеяде естествоиспытателей середины XIX - начала XX в., заслугой которой является логическое и плодотворное распространение принципа "естественного хода событий" на всю область естествознания. Ч. Лайель своим принципом актуализма исключил гипотезу сверхъестественного вмешательства (хотя бы в завуалированной форме теории катастроф) из исторической геологии; аналогичную роль для развития химии сыграло открытие органического синтеза, показавшее существенную однородность принципов строения материи на химическом уровне. В конечном счете теория относительности А. Эйнштейна, при всех особенностях своего аппарата и материала, также лежит в русле научного движения за элиминацию любых предвзятых сущностей в науке. Эйнштейн исключил из физики априорные понятия ньютоновских абсолютных пространств и времени и попытался построить огромную область науки, не пользуясь такими пережитками вненаучных понятий, как "мгновенное действие на расстоянии", "абсолютное пространство" и пр.

В результате коллективных усилий преобразователей самых различных отраслей знания произошла перестройка научной картины мира практически во всех ее аспектах, начиная от нового подхода к физическим и химическим явлениям как объективной реальности, не требующей для своего объяснения посторонних допущений, и вплоть до столь же естественной трактовки высших уровней организации материи,- перестройка, которую Ф. Меринг на рубеже XIX и XX вв. определял как "победное шествие естественноисторического материализма"*. Несомненно, что эта перестройка имела не только философский аспект, но и собственно естественнонаучный; в частности, в требовании естественного, вполне имманентного объяснения природных явлений заключена одна из важнейших сторон системного подхода, разработанного в качестве сознательной методологии естествознания уже в XX в.

*(Mehring F. Die Weltratsel.-Neue Zeit, 1899 - 1900, Bd. 1, S. 419.)

Что касается биологического уровня организации, то здесь важнейшую методологическую роль для торжества "принципа естественного объяснения" сыграли работы многих ученых, в том числе и французских, например Л. Пастера с его опровержением спонтанного зарождения жизни в современных условиях и К. Бернара, разъяснившего кардинальные моменты жизнедеятельности организма и предвосхитившего учение о гомеостазе. Еще глубже в этом плане значение работ Ч. Дарвина, представившего в качестве полностью естественного процесса эволюцию живых существ. Используя в качестве методологического орудия концепцию естественного отбора, Дарвин показал, как при объяснении фактов возрастающей сложности организмов и 'их приспособленности можно обойтись без всяких deus ex machina, таких, как формообразующий порыв или предустановленное стремление к совершенству. В таком контексте следует воспринимать и деятельность Бера, стремившегося к научному истолкованию явлений жизни в той форме, какую этому истолкованию придали К. Бернар и Ч. Дарвин. Конечно, деятельность Бера не имела столь решающего значения; однако широта мировоззрения, соприкосновение практически со всем фронтом научных исследований того времени, особое чувство современности и психологический склад характера, не допускавшего компромиссов, позволили Беру отразить в своем творчестве мощное научное движение эпохи, превратившее в конечном счете науку в производительную силу общества.

В биологии это движение наиболее наглядно проявилось в дарвинизме. Один из биографов Бера, Ж. Дюкло, считает мысль о влиянии среды на жизнь "ключевой идеей всего его научного творчества"*. Но Бер не придавал этому влиянию формы прямого приспособления (в плане наследования приобретенных признаков). Он допускал приспособление только через отбор. Уже наиболее ранние заметки Бера, объединенные под названием "Сообщения по сравнительной анатомии и сравнительной физиологии", проникнуты духом эволюционного учения Дарвина.

*(Dud as J. L'cnfancc ot. la jeuriosse do Paul Bert d'apres des documents incdits.- Bull. Soc. sci. hist, et natur. Yonne, 1924, N 1, p. 38.)

В соответствии с учением К. Бернара Бер различал (применительно к каждому организму) две среды: среду внешнюю ("космическую") и внутреннюю ("органическую"), посвятив себя изучению преимущественно последней. Во всех своих экспериментах по трансплантации, барометрическому давлению, анестезии, воздействию света на организм и т. д. он выделял своего рода эволюционную сторону, даже если ее не всегда удавалось ясно сформулировать. Иногда свои эволюционные задачи Бер излагал в форме указания, например, на необходимость детализировать влияние среды. Именно так он сделал в 1866 г. во вступлении к "экспериментам по жизненности тканей", определяя их цель: "прежде всего изучить воздействие различных сред на выраженность свойств тканей, или, если угодно, сопротивляемость этих свойств воздействию различных сред"*. Единство физиологических свойств тканей, по мысли Бера, свидетельствует об общности их происхождения и истории, определяемой средой в упомянутом двояком смысле ("космической" и "органической" средой).

*(Bert P. Recherches experimentales pour servir a I'histoire de la vitalite propre des tissiue animaux. Paris, 1866, p. 5.)

1860 год сыграл, как известно, немаловажную роль в жизни Бера: он познакомился с Клодом Бернаром и прочел "Происхождение видов". По словам одного из биографов Бера, в этот период в деятельности молодого ученого "произошло соединение влияний: после влияний Гратиоле и Милн Эдвардса Поль Бер подвергся влияниям Клода Бернара и Дарвина. Эта дата, 1860 год, имеет первостепенное значение как решающая для определения его призвания физиолога. Он почувствовал себя более уверенно"*. Усвоение принципов дарвинизма помогло Беру упрочить методологические основы своих исследований во всех областях биологии, в частности в работах по проблеме барометрического давления.

*(Dubreuil L. Paul Bert. Paris, 1935, p. 12.)

В рамках классического дарвинизма Бер теоретически разрабатывает или по крайней мере затрагивает ряд проблем, возникших в связи с признанием эволюционного принципа. Он занимается вопросами происхождения жизни, рассматривая их в связи с динамикой барометрического давления (в такой постановке они далеко еще не решены и до настоящего времени). Согласно гипотезе Бера, "барометрическое давление должно было играть важную роль в появлении и распределении жизни на поверхности земного шара. Действительно, в первое время существования нашей планеты напряжение кислорода должно было быть много сильнее, чем теперь, по двум причинам: атмосфера тогда была выше и богаче кислородом, горные породы не были еще так охлаждены и окислены во всей их толще"*. Беру не было еще известно, что само наличие кислорода в атмосфере является следствием деятельности организмов. Он предположил, что первыми из живых существ на земле были "вибрионы" - понятие, в то время еще достаточно расплывчатое и включавшее разнообразные микроорганизмы. В этом предположении Бер опять-таки в значительной мере исходит из барометрических оснований, считая, что "вибрионы" обладают наибольшей сопротивляемостью "трем врагам жизни, действовавшим в первые геологические эпохи: жаре, напряжению кислорода и напряжению углекислоты"**.

*(Бер П. О влиянии повышенного барометрического давления на животный и растительный организмы / Пер. В. П. Аннина, 2-е изд., испр. и доп. Пг., 1916, с. 637.)

**(Там же, с. 638. Бер развил эти идеи также в очерке "Атмосферное давление и органическая эволюция" (См.: Bert P. La pres-sion atmospherique et l'evolution organique.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 414-420).)

Вместе с тем Бера заинтересовал и вопрос о факторах эволюции и, в частности, о роли взаимопомощи в филогенезе животного мира. В этом плане нельзя не вспомнить нашего соотечественника (так же, как и Бер, одновременно естествоиспытателя и политического деятеля) П. А. Кропоткина*, который всемерно подчеркивал роль ассоциации или взаимопомощи в эволюции. Из французских ученых - современников Бера наиболее близок ему в этом вопросе оказался Эдмон Перрье (1844 - 1921). В своих работах он утверждал, что явление солидарности в человеческом обществе в определенной мере предвосхищается фактами взаимопомощи среди животных.

*(См.: Кропоткин П. А. Взаимная помощь как фактор эволюции,- Собр. соч. СПб., 1907, т. 7, с. 1-351.)

Для иллюстрации этого положения Бер привлек результаты собственных наблюдений над гидрами и другими полипами, над колониальными медузами, а также данные по вопросу взаимопомощи среди моллюсков и позвоночных. Некоторые аналогии Бера выглядят искусственными: в процессе эволюции у человека, как и у муравьев или пчел, возникла необходимость "приспосабливаться все в возрастающей мере к своим специальным функциям. Отсюда происходит дивергенция индивидуумов, выражающаяся в такой же мере в неудаче одних, как и в преуспеянии других"*. Однако Бер не разделял ошибок Перрье, связанных с выдвижением на первый план "привычки" и непосредственной формообразующей роли функции.

*(Bert P. De l'evolution de la theorie darwinienne et du role de l'association dans le regne animal.- In: Bert P. Lecons, discours et conferences..., 1881, p. 96.)

Тема эволюции - одна из главных в научных и научно-популярных трудах Бера. В этой связи интересен его подход к проблеме происхождения человека. Бер решительно присоединился к Ч. Дарвину и Э. Геккелю, отстаивавшим тезис о происхождении человека из животного мира. "Я не отношусь,- подчеркивал Бер,- к числу тех, кто принимает такой порядок вещей, при котором человек помещается как бы в особое святилище, лишенное контакта с простонародьем животного мира. Сколь похвальным бы ни было рвение, направляющее некоторых знаменитых зоологов (воздвигающих такое святилище), я не присоединяюсь к ним ни в этом вопросе, ни в вопросе о бездне, которая якобы отделяет живой мир от неорганического"*.

*(Dubreuil L. Paul Bert, p. 12.)

В 1864 - 1865 гг. Бер поместил в журнале Французского антропологического общества несколько заметок, в которых коснулся древнейших стадий эволюции человека, в частности нахождения остатков ископаемого человека на территории Франции, а также высказал ряд теоретических соображений относительно дифференциации человеческих рас. В спорах о роли наследственности и расы в развитии общества и науки Бер неизменно отстаивал точку зрения примата социальных факторов над какими бы то ни было географическими или расовыми. Например, многие современники Бера объясняли падение рождаемости во Франции какими-то биологическими особенностями населения. На это Бер справедливо возражал, что "канадские французы, выходцы из наших нормандских департаментов, сегодня наименее плодовитые из всех, тем не менее размножались так интенсивно, что их численность за столетие выросла в сто раз, несмотря на значительную эмиграцию в Соединенные Штаты и несмотря на заполо-нение их территории английскими колонистами"*.

*(Bert P. La natalite en France.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 86.)

Внимание Бера привлекла также проблема изменения организмов под влиянием акклиматизации. В ее рассмотрении он исходил в значительной мере из работ И. Жоффруа Сент-Илера*. Опираясь на его заключение о неограниченных возможностях акклиматизации, Бер решительно отвергает как устаревшую точку зрения о том, что потенциальный фонд животных, пригодных для одомашнивания, был исчерпан еще в доисторические времена. При этом он приводит многочисленные примеры обогащения фауны одомашненных животных как в древней Греции и Риме, так и в Европе и ставит практические задачи по акклиматизации и одомашнению во Франции новых животных. В Европе, по мнению Бера, в первую очередь можно акклиматизировать американскую ламу, тибетского яка, зебу, кашмирскую козу. Он рассматривает не только биологическую, но и экономическую сторону возможной акклиматизации этих и других животных, демонстрируя свою Беру в неограниченные возможности управления организмом и ходом эволюции**. К сожалению, идеи и начинания Бера в этой области не нашли в то время широкого практического использования. Однако они сыграли стимулирующую роль для деятельности основанного в 1854 г. Французского общества по акклиматизации животных.

*(См.: Geoffroy Sainte-Hilaire I. Acclimatation et domestication des animaux utiles. Paris, 1861. )

**(См.: Bert P. L'acclimatation.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 14-24.)

Бер один из первых выступил против тенденции (получившей позднее название социал-дарвинизма) биологи-зировать взаимоотношения в человеческом обществе в псевдодарвинистическом духе "борьбы за существование"*. С этим стремлением освободить концепцию эволюции от якобы неизбежного (как следствие) признания вечности антагонизмов в человеческом обществе связан и упоминавшийся выше интерес Бера к проблемам взаимопомощи в жизни организмов. Однако дальнейшему развитию научных обобщений Бера в этом вопросе препятствовал ряд причин, в том числе, с одной стороны, незнание им выдвинутой К. Марксом и Ф. Энгельсом теории исторического материализма, с другой - отсутствие разработанного генетического базиса исследования общебиологических и антропологических проблем.

*(Bert P. Le transformisme.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 407-411. Эта заметка впервые была опубликована 4 декабря 1871 г.)

Обложка журнала 'Ревью саитифик'

В работах Бера, как и в трудах многих крупнейших ученых, не всегда возможно провести четкую грань между теоретическими и научно-популярными исследованиями. Это относится, в частности, и к обзорам современного состояния науки, которые Бер помещал в 70-х годах XIX в. в специальном научно-популярном приложении к Гамбеттой. Ценность этих обзоров и популярность их среди французских читателей были настолько велики, что в 1878 - 1884 гг. основная их часть была выпущена издательством Массона в виде семи отдельных томов. Издание очерков Бера одним из первых окончательно закрепило за французским (а также английским) термином science значение "естествознания или математических наук", отличное от немецкого значения "наука вообще", характерного для немецкого Wissenschaft или латинского scientia. Сам Бер писал в "Revues scientifiques", что будет "обозначать этим словом (т. е. science, наука.- Б. С.) именно науки, связанные с дедукцией, экспериментом и наблюдением и всегда готовые представить строгие доказательства всему тому, чему они учат"*.

*(Bert P. Introduction.- Rev. sci., 1879, vol. 1, p. 1-2.)

Очерки Бера привлекли читателей и своей новизной - ведь в то время во Франции научно-популярные журналы практически не издавались. Поражала обширность материала, содержавшегося во всех семи томах (400 - 500 с. каждый). Статьи и заметки в них затрагивали математику, физику, астрономию, геологию (вулканы, геологическая история Сахары и других территорий), палеонтологию (обзор палеоботанических открытий Сапорты; данные о первых наземных позвоночных), метеорологию, химию (атомная теория, химическая термодинамика), ботанику и зоологию (вопросы эволюционного учения), медицину (хирургия, психиатрия, инфекционные болезни), сельское хозяйство и связанные с ним биологические и химические дисциплины и, конечно, физиологию во всех ее ракурсах. Множество статей Бер посвятил новинкам техники, металлургии, изобретениям Т. Эдисона и т. д., а также и некоторым гуманитарным дисциплинам или близким к ним областям науки (этнология, различные разделы антропологии, этнография, демография).

К сожалению, в ряде случаев, стремясь своевременно откликнуться на последние достижения естествознания и дать им своевременную оценку, Бер допустил и серьезные ошибки. Например, в 1876 г. он отказался признать результаты Коха, касающиеся передачи сибирской язвы*. Аналогичным образом переоценил Бер значение сообщений о якобы найденных в Америке орудиях ископаемых антропоидов: позднее было определенно установлено, что Америка должна быть исключена из зоны становления человека как рода и как вида, т. е. колыбелью и рода Homo, и вида Homo sapiens является старый свет. Но подобные издержки, неизбежные при любом ограниченном уровне позитивных знаний в том или ином обществе, нисколько ни умаляют значения популяризаторской деятельности Бера, способствовавшей осознанию читателями эффективности науки, пониманию единства "фронта исследований", проводимых представителями различных отраслей естествознания.

*(См.: Garrison F. II. Introduction into history of medicine. Philadelphia, 1917, p. 612.)

Статьи и книги Бера - яркий пример популяризации науки на всех уровнях, начиная от строгого изложения, приближающегося к собственно научным трактатам, и кончая сохраняющими свое педагогическое значение и поныне учебными описаниями для начальных классов средней школы.

Как известно, педагогической стороне своей деятельности Бер придавал первостепенное значение. "Через школу - на службу отечеству" - таков был девиз, выдвинутый им в речи, произнесенной 18 сентября 1881 г.* Еще в 1880 г. Бер опубликовал пособие для начальных школ "Первый год естественнонаучного образования"**, в дополнение к которому в начале 1882 г. выпустил "Второй год естественнонаучного образования"***. Обе книги составили один из наиболее популярных во Франции в течение следующих десятилетий учебников естествоведения для начальной школы. Например, в 1910 г. "Первый год" вышел в Париже 57-ым изданием.

*(См.: Brosse P. de la. Une des grandes energies franchises: Paul Bert, p. 51.)

**(См.: Bert P. La premiere annee d'enseignement scientifique. Paris, 1880.)

***(См.: Bert P. La deuxieme annee d'enseignemont scientifique. Paris, 1882.)

За границей эта работа Бера не получила распространения, за исключением, пожалуй, России, где в 1897 г. она была переведена на русский язык, переработана Е. П. Чижовым, известным популяризатором науки и техники, и издана под заглавием "Божий мир в беседах и картинках". В 1897 - 1915 гг. эта книга Бера переиздавалась в России 11 раз, в основном издательством "Посредник".

В 1903 и 1904 гг. вышло еще два издания "Первого года" (в Товариществе И. Д. Сытина) под заглавием "Мироведение. Год первый. Человек - животные - растения - минералы...", в переводе А. П. Татариновой. Надо признать, что такая популярность книги Бера вполне оправданна: в ней исключительно доходчиво и просто (вместе с тем без ошибок, насколько это позволял тогдашний уровень естествознания) объясняются основные природные явления, с которыми сталкивается в своей деятельности человек (огонь и вода, здоровье и болезнь, жизнь растений и животных, и т. д.), описываются простейшие орудия труда земледельца и рудокопа, приборы (термометр или барометр и т. п.), вообще то, что доступно пониманию ребенка и способно возбудить в нем интерес к естествознанию.

Следует особо отметить популяризаторскую и пропагандистскую деятельность Бера в области зоологии. Здесь большим его преимуществом было то, что он пользовался обширным материалом из первых рук: занятия зоологией, которыми Бер увлекался с детства, сделали его чрезвычайно грамотным и сведущим натуралистом в этой отрасли биологических (и краеведческих) знаний. Не удивительно, что второй (после диссертации о трансплантации тканей) книгой Бера, вышедшей в 1864 г., был "Методический каталог диких позвоночных животных департамента Ионна, с ключом и диагнозами для определения видов"*. Еще одна наиболее ранняя работа Бера "Несколько слов о современном состоянии и будущей важности зоологического музея" была посвящена критике недостатков в организации музейно-краеведческого дела (в части зоологии) во Франции и возможностям их исправления.

*(Bert P. Cathulogue methodique des vertebras- qui vivent a l'etat sauvage dans le departement de l'Yonne, avec la cle des especes ot Icmr diagnose. Paris, 1864.)

Обложка книги Поля Бера, изданной в России в 1915 г.

Большой интерес представляют зоологические пособия Бера для детей, являющиеся прямым продолжением "Мироведения" ("Первого" и "Второго года естественнонаучного образования"). Русскому читателю они известны по книге "В царстве животных (первые уроки с детьми по зоологии)" в переработке В. И. Лукьянской (3-е изд. вышло в 1912 г. в Москве в серии "Библиотека И. Горбуно-ва-Посадова для детей и для юношества") и особенно по "Первым понятиям о зоологии". Эта книга, перевод которой редактировал И. И. Мечников, высоко ценивший научные и педагогические заслуги Бера, была издана в России в 1883 г. и с той поры выдержала пять изданий (последнее в 1904 г.). Это прекрасно иллюстрированная книга, включающая основные сведения по систематике, морфологии, физиологии и географии позвоночных и беспозвоночных, была предназначена для средней школы. Пособием более высокого уровня (также для средней школы) явился "Очерк зоологии", опубликованный в русском переводе в 1883 г. Спустя пять лет он был издан вновь в обработке одного из известнейших русских энтомологов и популяризаторов науки - Н. П. Вагнера. Большим достоинством этой книги является то, что в ней последовательно прослеживаются связи между морфологией животных и средой их обитания.

Наиболее крупным учебным пособием, написанным Бером, являются "Лекции по зоологии". Они представляют собой запись курса анатомии и физиологии, который Бер в течение 1869 - 1879 гг. читал в Сорбонне и в парижском Обществе среднего образования для девушек. В России "Лекции" в течение 25 лет использовались в качестве вводного курса к изучению этих дисциплин. Пособие Бера высоко ценили известный врач и физиолог И. Р. Тарханов (1846 - 1908) - автор предисловия к первому русскому изданию (1882), и зоолог и дарвинист М. А. Мензбир (1855 - 1935) - редактор трех последующих изданий (1891, 1897 и 1904гг.).

Популяризаторская деятельность Бера столь обширна, что, пожалуй, нелегко даже перечислить все темы, затронутые Бером-популяризатором. Но если говорить о работах, известных в России, то в дополнение к уже перечисленным надо назвать и "Начатки опытной геометрии", изданные И. Д. Сытиным в 1910, 1912 и 1915 гг. Особенностью этого учебника является стремление автора максимально приблизить теорию геометрии к повсеместной практике учащихся. С этой целью он посвятил специальный раздел применения геометрии при измерениях на местности и в геодезии. Анализируя проблемы физико-математических наук, Бер стремился выделить практическую сторону и в таких, казалось бы, "абстрактных разделах", как, например, учение о кватернионах. Последнее Бер затронул в связи с обзором работ математика Ш. А. Лезана. Последний, как и Бер, соединял политическую деятельность (он был депутатом в парламенте от департамента Нижняя Луара) с научной, и в 1876 г. защитил на естественнонаучном факультете Сорбонны диссертацию на тему "Механические приложения исчисления кватернионов"*. В то время исчисление кватернионов и алгебра Гамильтона уже широко применялись в Англии и Германии, но во Франции были мало кому известны. Поэтому Бер в одной из заметок** привлек внимание читателей именно к прикладным "механическим аспектам" исчисления кватернионов и смежных областей.

*(См.: Laisant Ch.-A. Applications mecaniques de calcul des quanter-nions: Sur un nouveau mode de transformation des courbes et des surfaces. Paris, 1877 (Thesis presentees a la Faculte des sciences de Paris, N 397). )

**(См.: Bert P. Le calcul des quaternions.- Rev. sci., 1879, vol 1 p. 74-76.)

Естественно, что Бера интересовали возможности использования математических методов и в биологии. Здесь надо сказать о его отношении к трудам Этьенна Маре (1830 - 1904), которые он (наряду с работами других авторов) использовал в книге о барометрическом давлении. Работая в известной степени в параллельном с Маре направлении, Бер имел основания полагать, что в сравнительной оценке их деятельности Парижской академией наук допущена несправедливость: в 1874 г. физиологические исследования Маре (графический метод) получили на академическом конкурсе премию как "наиболее способствовавшие за последние годы прогрессу физиологии и экспериментальной медицины", в то время как работа Бера по барометрическому давлению была лишь почетно упомянута как достойная участия "в дальнейших конкурсах и свидетельствующая о значительном и плодотворном прогрессе в области медицинской физиологии"*. Тем не менее Бер усиленно пропагандировал математические и особенно графические методы физиологии, введенные незадолго перед тем Маре**. В популярном очерке "Скорость мысли"*** он положил эти методы в основу обзора данных по скорости распространения импульса в нерве, полученных Э. Ремаком, Ж. Шарко и др.

*(Dubreuil L. Paul Bert, p. 132.)

**(См.: Marey E. La methode graphique dans les sciences experimen-tales. Paris, 1878. )

***(См.: Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 25-37.)

До настоящего времени сохранил определенную ценность обзор Бера, касающийся возможностей использования установок для концентрации солнечного тепла*. Значительный исторический интерес представляет также его анализ устройства ранних телефонных аппаратов, значение которых для будущего Бер оценил одним из первых**. Бер весьма оперативно информировал своих читателей о новостях в астрономии. Так, когда П. Ж. С. Жан-сен провел наблюдения, показавшие гранулированность видимой поверхности (точнее, атмосферы) Солнца, Бер не только незамедлительно ознакомил читателей "Французской республики" с этими данными, но и призвал специалистов к дальнейшему их анализу***. Одним из первых поведал Бер французам об открытии спутников Марса, сделанном в Вашингтоне в августе 1877 г. Э. Холлом и подтвержденном в том же году У. Ж. Ж. Леверрье и другими французскими астрономами. Бер разъяснил значение этого открытия для измерения массы Марса, для космогонии *.

*(См.: Bert P. La chaleur soleire: appareile Mouchot.- Rev sci 1880, vol. 2, p. 38-52.)

**(См.: Bert P. Le telephone.- Ibid., vol. 2, 1880, p. 67-73; Bert P. Les nouvelles applications et les perfectionnements du telephone: Mm. de Champialier, d'Arsonal, Salet, du Monccl, G. Tronve.-Ibid., 1880, vol. 2, p. 200-204. )

***(См.: Bert P. Nouvells photographies du soleil: M. Janssen.-Rev. sci., 1879, vol. 1, p. 164-167.)

****(Бер папомпил, что еще в 1867 г. Бекон, а в начале 1877 г. другой французский астроном - Бутиньи предсказывали существование спутников у Марса, главным образом на основании аналогии с другими планетами солнечной системы (см.: Bert P. Les satellites de Mars.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 106-118).)

В заключение остановимся на отношении Бера к искусству; здесь также хорошо виден научно-реалистический подход ученого. Искусство интересовало его, по-видимому, в большей степени как область для применения научных методов. Так, в 1876 г. Бера волновал вопрос, почему некоторые крупные художники отдают в своих картинах явное предпочтение одному определенному цвету, причем в различные периоды жизни художника это предпочтение может меняться: например, лиловый цвет преобладает во вполне определенных картинах Декампа, а именно в тех, которые были написаны в последние годы его жизни. Часто это явление трактовалось как следствие каких-то физиологических изменений в зрительном аппарате художника.

Бер подошел к проблеме экспериментально. Наблюдая за художниками, делавшими по его просьбе копии с неизвестных им картин, надев цветные очки, Бер выделил из "случаев цветового предпочтения" два типа: физиологическую способность различать в одном цвете больше оттенков, чем в других, и предпочтение одному цвету "по причинам интеллектуального порядка". Обзор результатов этих исследований Бер опубликовал совместно с данными по патологии зрения Ж. Шарко и Галезовского*. К этому обзору примыкает очерк "Дальтонизм и железнодорожные катастрофы", написанный Бером но работам французского исследователя А. Фавра, шведа Э. Хольмг-рена и других авторов.

*(Bert P. Sensations et perceptions colorees: Mm. Charcot, Galezow-ski, Paid Bert.- Rev. sci., 1879, vol. 1, p. 97-103.)

В свое время Бер заинтересовался техникой гравирования. Вскоре он напечатал заметку, посвященную новому методу гравировки на стекле с помощью электричества, предложенному Гастоном Планте*.

*(См.: Bert P. La gravure sur verre par l'electricite.- Rev. sci., 1879, vol. 1, p. 170-171.)

В отношении к искусству, как и во многом другом, для Бера образцом оставался Клод Бернар, который "ничего не потерял из-за благородных увлечений (искусством.- Б. С.) как физиолог: наоборот, все это ему служило для развития науки, которой он себя посвятил и наиболее возвышенным выражением которой стал"*.

*(См.: Bert P. Claude Bernard.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 225.)

Несправедливо забытые в свое время взгляды Бера по общебиологическим вопросам и его работы в области пропаганды научного знания привлекают и долго еще будут привлекать внимание исследователей. Эта область его деятельности является в значительной мере интегрирующей для всей жизни Бера; она позволяет лучше понять многообразие его научных интересов, кажущихся порой далекими друг от друга. Именно этот общенаучный аспект творчества Бера свидетельствует о его стремлении утвердить новый, экспериментальный и в то же время по-своему целостный, эволюционный и гуманистический подход к естествознанию как фактору социального прогресса.

Поль Бер - историк науки

У Бера нет работ, специально посвященных только истории развития какой-либо проблемы или отрасли науки. История имела для его творчества, если можно так выразиться, прикладное значение: она служила комментарием к изложению современного состояния той или иной проблемы, к оценке деятельности того или иного ученого. В этой связи представляется особенно интересным вылепить практический и теоретический вклад Бера в историографию науки, оценить сделанное им в этой области.

Среди работ Бера на историко-научные темы выделяются прежде всего очерки, посвященные его непосредственным учителям и предшественникам. Здесь он в полной мере проявляет свойственную ему точность в характеристиках, тонкость понимания человеческих отношений и судеб, способность воздавать должное и восстанавливать историческую справедливость.

В речи, посвященной Пьеру Гратиоле* и произнесенной 4 мая 1866 г. на годичном собрании французского Общества содействия науке, Бер воссоздает образ своего учителя и одного из крупнейших представителей школы сравнительной анатомии - школы, являющейся заслуженной гордостью французской науки XIX в.

*(См.: Bert P. Pierre Gratiolet,.- In: Bert P. Logons, disconrs et conferences. Paris, 1881, p. 1-21.)

Рисуя начало жизненного пути и научной деятельности Гратиоле, Бер говорил: "Гратиоле не был одним из тех гениальных детей, удивительные признаки которых собирают растроганные биографы; он не был и одним из тех конкурсных героев, которые блистают в день раздачи призов и затем навсегда исчезают. Однако он отличался открытостью своего рассудка, прямотой и утонченностью ума, изяществом и часто даже поэтичностью мышления. Уже в детстве он проявил склонность к рисованию, которая так блестяще и с такой пользой развилась, когда он стал ученым. Свои свободные часы он проводил в музеях, задерживаясь особенно перед портретами великих людей и изучая их лица; в коллеже он проявлял свои художественные способности в том искусстве, с которым он подмечал в своих карикатурах доминирующую черту человеческого лица; в каком-то смысле он и позже остался исследователем человеческого лица и его выразительных движений. Однако и в детстве, и в течение всей его жизни его благородная природа и несравненная доброта предохраняли его от легких забав с карандашом и от чрезмерного блеска остроумия... Удивительно ли, что учителя и одноклассники прониклись живой симпатией к этому талантливому ребенку, окруженному тройным ореолом, который он сохранял всю свою жизнь: обаятельной веселостью, любовью к прекрасному и полной преданностью своему делу? В коллеже он завел многочисленных друзей, некоторые из которых стали впоследствии знамениты, и все остались ему верными...

В Школу правовых наук он поступил также, чтобы не покидать одного из своих друзей, самого дорогого - Доше, от которого я и узнал большую часть всех этих подробностей о юности Гратиоле. Однако вскоре сухость мнимой учености, пустота схоластических диспутов, зыбкость и условность основных принципов - все это отпугнуло благородный ум Гратиоле, любившего простор, свет и определенность. Он почувствовал призвание к изучению естественных наук, для которых он был исключительно одарен, потому что в нем мысль, способная к предвидению, руководству и умозаключению, сочеталась с активной наблюдательностью и умелыми и послушными руками. Итак, поступив в Школу медицинских наук, он посвятил себя преимущественно изучению анатомии, приобретя вскоре в этой области глубокие познания, несмотря на несовершенство методов обучения. Позднее, уже перед самой смертью, он сделал попытку реформировать эти несовершенные методы...

Еще на скамье медицинской школы Гратиоле мечтал о преподавании; его друзья предсказывали ему верный успех на этом поприще, восхищаясь его гибким и глубоким умом, его красноречием и убежденностью, а также той легкостью, с которой он наносил на таблицы сложнейшие детали анатомических описаний. Однако он не успокаивался тем, что обладал столь редким сочетанием счастливых качеств. И когда он был один в своей комнатке на улице Суффло, и когда он был на заседаниях научного кружка, тогда хорошо известного, в переулке де-Винь, всюду он упражнялся в ораторском искусстве...

Действительно, в качестве преподавателя он завоевал глубокое уважение. Он считал, что недостаточно излагать студенчеству точные факты, здравые и справедливые идеи; надо также, чтобы студент полюбил все эти данные и идеи. Профессор в его идеале (могу сказать, в осуществленном им идеале) должен, конечно, доказывать, но должен и как бы соблазнять в науку. Он служит как бы ферментом или некоим непрерывным и плодотворным светом, количество которого не убывает по мере его действия. В то же время, отнюдь не полагаясь на слепую доверчивость к себе юных умов, он призывал их при первой возможности прибегать к усилиям собственной мысли...

Его редкие достоинства не могли но привлечь к нему внимание преподавателей Школы медицинских наук. Особенно привязался к нему один из его учителей, весьма умный и чуткий Паризе; пораженный научными способностями своего юного друга, он представил его Бленвиллю, который в 1842 г. взял его в свою лабораторию...

Это была высокая и весьма трудная школа. Однако Паризе знал, что горячий и страстно преданный науке знаменитый анатом был воплощенной научной совестью. Паризе знал, что, отдавая в его руки будущее того, кого он любил, как сына, он может быть уверен, что Бленвилль любит науку и чувствует ее мощь достаточно, чтобы воспитать себе достойного, а когда-нибудь даже равного по славе соперника. Бленвилль оказался достойным этого доверия; несомненно, что его подкупили скромность и почтительная твердость юного студента. Так или иначе между ними установилась двойная связь взаимного уважения и признания, и в июне 1844 г. Бленвилль назначил Гратиоле читать вместо себя курс анатомии в Музее естественной истории...

Гратиоле тогда не было еще и двадцати девяти лет. Его предшественником на этой кафедре сравнительной анатомии, которая была славой музея, да и всей Франции, был не только Бленвилль, но и Кювье. Будучи еще студентом (только в 1845 г. он защитил свою медицинскую диссертацию под заглавием "Исследования о якобсонове органе"), он уже преподавал учителям, и преподавал великолепно, зрело, и иногда красноречиво до поэтичности. Его дебют уже был его триумфом"*.

*(Bert P. Pierre Gratiolet..., p. 3-4. )

В этом блестящем описании весь Бер - историк науки, способный не только исторически верно воссоздать картину становления будущего ученого, но и подвергнуть ее мастерскому психологическому анализу.

Заслугу Гратиоле Бер видит в том, что тот показал анатомическую связь между клетками спинного мозга, вскрыв таким образом важную особенность анатомического субстрата рефлекторной спинномозговой деятельности, Для Бера это характерный пример того, как анатомия становится на службу физиологии, как последняя указывает направление анатомического поиска. "Не является ли неизбежным, что для того, чтобы одна клетка могла возбудить реакцию Другой, между ними должна существовать некоторая анатомическая связь?"*

*(Ibid, p. 9.)

Очевидно, что в данном случае обращение к вопросам истории науки дает Беру повод проиллюстрировать свою концепцию самостоятельной роли физиологии в системе биологических наук, концепцию, на значение которой для данного этапа развития биологии уже указывалось в предшествующей главе.

Однако, помимо заслуг Гратиоле в области экспериментального естествознания, внимание Бера привлекает еще одна сторона творчества Гратиоле - это недопущение в собственно научную сферу никаких предвзятых выводов из области вненаучных концепций и в особенности спиритуалистических доктрин, приверженцем которых Гратиоле был. По этому вопросу в ряде формулировок Бера имеются неточности, но в целом смысл их ясен: заслуга Гратиоле в том, что ему удалось оградить свой естественнонаучный материализм от возможных посягательств со стороны воспитанных в нем с детства религиозных и идеалистических убеждений.

Известно, например, что Бюффон, отстаивая тождество строения мозга и многих других органов орангутанга и человека, делал из этого вывод о том, что различие в интеллекте между обезьяной и человеком связано только с наличием у последнего нематериальной души как "высшего принципа". "Разумеется,- констатировал Бер,- этот вывод был не из тех, которые могли бы оттолкнуть Гратиоле, красноречивого сторонника спиритуалистических доктрин; и тем не менее его научная честность была такова, что он не мог принять этих предпосылок без проверки"*. Проверка же показала, что в сравнительно-анатомическом отношении упомянутое "тождество" строения мозга орангутанга и человека является чистым мифом.

*(Ibid., р. 10.)

Собственно говоря, установление анатомо-физиологи-ческих различий между мозгом обезьяны и человека далеко не является заслугой одного Гратиоле. Но Бер отмечает, и совершенно справедливо, что Гратиоле одним из первых сделал из этих различий надлежащие мировоззренческие выводы, что тем более парадоксально, что эти выводы потребовали определенных жертв со стороны вне-научных верований самого Гратиоле.

Бер писал также и очерки об ученых, несколько более далеких от него по профилю своих занятий: о химиках А. Септ-Клер Девилле* и Ж. Б. Дюма**, о Франсисе Гальтоне***, об Адольфе Вюрце****, об археологе Г. К. Ш. Масперо. Не оставил он в стороне и наших соотечественников, написав очерки о путешествиях Н. М. Пржевальского*****, о деятельности П. Н. Яблочкова****** и об идеях А. А. Герцена в области физиологии нервной системы*******.

*(См.: Bert P. Chimie: les travaux do Henri Sainte-Claire Deville.- Rev. sci. publ. j. "La Republique Francaise", 1882, vol. 4, p. 236-250.)

**(См.: Bert P. La dissolution de l'oxygene dans l'argent soluble: M. Dumas.- Ibid., 1880, vol. 2, p. 186-188.)

***(См.: Bert P. Les Portraits composites: M. Francis Galton,- Ibid., 1881, vol. 3, p. 30-34.)

****(См.: Bert P. Recentes decouvertes d'oulils en fer dans les pyrami-des: Maspero.- Ibid., 1885, vol. 7, p. 14-18; Bert P. Adolphe Wurtz.- Ibid., p. 145-157.)

*****(См.: Bert P. Les voyages du colonel Prjevalsky.- Ibid., 1884, vol. 6, p. 197-205.)

******(См.: Bert P. La nouvelle pile de M. Jabloclikof.- Ibid., 1880, vol. 2, p. 104-105.)

*******(См.: Bert P. Nature de la pensee: Herzen.- Ibid., 1879, vol. 1, p. 112-114.)

Но больше всего статей, очерков, речей и выступлений Бер посвятил своему учителю Клоду Бернару, который для него был "не физиологом, но самой Физиологией". В одной из своих речей о Бернаре, произнесенной 30 января 1879 г. на конференции в Сорбонне, Бер дал подробную периодизацию деятельности своего учителя, проанализировал и оценил направления его работы и выделил в качестве главного из них физиологию питания. "Исследования нервной системы, равно как и мышечной, по-видимому,- отмечал Бер,- никогда особенно не привлекали Клода Бернара иначе, как в своей связи с явлениями питания; и на питании Бернар демонстрировал свое глубокое понимание общей физиологии, поскольку процесс питания является универсальным для всех представителей живой природы, в то время как нерв и мускул представляют лишь вторичные усовершенствования"*. Исследование питания приобретает, таким образом, общее, можно сказать, методологическое значение в плане интеграции самых различных направлений физиологии. В лице Бернара Бер видел предтечу будущей физиологии, которая перестанет быть описательной наукой и начнет активно изменять организм: "Он (Бернар.- Б. С.) показал, что физиолог-экспериментатор может не только анализировать и демонстрировать, но также и управлять или руководить, и что он может надеяться стать завоевателем природы, в том же смысле, в каком им стал физик или химик"**.

*(Bert P. Les travaux de Claude Bernard.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 285.)

**(Bert P. Funerailles de Claude Bernard.- In: Bert P. Lecons, dis-cours et conferences, 1881, p. 250.)

Рассматривая биографию Бернара, Бер видит в ней пример чего-то более общего: как бы эталон жизни, превращенной в служение науке, или, как Бер иногда выражается, в "охоту за открытиями".

Вот как Бер резюмирует два первых десятилетия научной деятельности К. Бернара: "Никогда еще охота за открытиями не была более плодотворной. За двадцать лет Клод Бернар открыл кардинальных для физиологии фактов больше, чем не только работавшие параллельно с ним французские физиологи, которых было немного, но и чем вообще все физиологи мира. Он исследовал деятельность различных пищеварительных желез, в особенности поджелудочной железы; гликогению у животных, возможность экспериментально вызывать диабет; показал существование вазомоторных нервов, построил теорию животного тепла, изучил действие ядов как самостоятельную проблему и как средство анализа физиологических явлений; добыл необозримое количество новых фактов, предложил множество остроумных умозаключений, проницательных и плодотворных интуиции. Все это содержится не только в его специальных сообщениях (в Академии наук), но и в 14 томах монографий, в которых, начиная от его "Лекций по экспериментальной физиологии в ее приложениях к медицине" (1855-1856) и до "Лекций о диабете и о гли-когенезе у животных" (1877), он каждый год подытоживал результаты своих опытов и давал резюме своих лекций. Эти труды поставили его в положение неоспоримого авторитета, признаваемого как во Франции, так и за ее пределами"*. Возможно, здесь не обошлось без "провансальского" преувеличения, особенно там, где Бер говорит о равноценности открытий одного Бернара трудам всех вообще физиологов всего мира в совокупности, но не следует забывать и того, что это сказано в некрологе.

*(Bert P. Claude Bernard: (Necrologie).- Rev. sci., 1879, vol. 1, p. 151-152.)

Бер дает особенно высокую оценку бернаровскому "Введению в исследование экспериментальной медицины", выход которого в 1865 г. "поразил изумлением и восхищением все образованные умы"*. Подчеркнув, что в этом сочинении обобщен огромный материал экспериментальных исследований самого Берпара и его предшественников, Бер усматривает во "Введении" еще одно неоценимое достоинство: Бернар, по его мнению, создал новый стиль французской научной литературы. Стиль следует понимать здесь в широком смысле: не только как языковой стиль, но как способ изложения вообще, способ подачи материала одновременно строго научным и общедоступным образом. И в отношении этого стиля, столь соответствующего рационалистическим и просветительским традициям французского мышления, пожалуй, никто не был таким достойным преемником Бернара, как сам Бер.

*(Ibid., p. 153.)

Наиболее подробный анализ развития идей Бернара дан в уже упоминавшемся докладе "Научные труды Клода Бернара", прочитанном в Парижском университете 30 января 1879 г.* Бер приводит в нем прежде всего обзор ранних трудов Берпара начиная с защищенной им в 1843 г. докторской диссертации "Желудочный сок и его роль в питании" и с работы 1844 г., посвященной нервной регуляции пищеварения. Уже в них Бернар, выступая против механистического понимания пищеварения, подчеркнул, что роль этого процесса отнюдь не сводится к разжижению пищи, как полагали многие физиологи. В частности, он обратил внимание на участие в пищеварении многих ферментов и наличие сложных химических превращений, служащих условием усвоения пищи. Бернар показал необходимость перехода тростникового сахара и глюкозу для усвоения сахара и то, что насильственно введенный в кровь тростниковый сахар в нсрасщепленном виде не может принять участия в обмене веществ. Бер излагает также работы Бернара по усвоению жиров, особо останавливаясь на остроумной технике экспериментов. Кульминационным пунктом ранних исследований Бернара по пищеварению было, по мнению Бера, открытие роли печени в производстве молекул сахара, поступающих з ток крови. Наличие небольших количеств сахара в крови продемонстрировал Мажанди, но до Бернара физиологи все еще ошибочно полагали, что этот сахар берется непосредственно из пищевых масс, находившихся в кишечнике. Раскрытие Бернаром в 1848 г. роли печени как железы положило начало всемирному признанию его как главы физиологов. Бернара избрали во Французскую академию наук, а в Парижском университете специально для него была создана кафедра общей физиологии.

*(См.: Bert P. Les travaux de Claude Bernard.- In: Bert P. Lemons, discours et conferences, 1881, p. 273 - 317. Доклад в какой-то мере носит характер некролога (он сделан через год после кончины Бернара). Отметим, что в свое время и Бернар в исторических обзорах давал высокую оценку деятельности Бера (см., например: Bernard С. Rapport sur les progres et la marche de la physiologic en France. Paris, 1867, p. 123 ff.). )

Впрочем, как справедливо отмечает Бер, "ученый мир был приведен в возбуждение не только самой неожиданностью открытия Бернара: дело еще и в том, что открытие разрушило один из барьеров, искусственно воздвигнутых между животным и растительным царствами. В самом деле, до тех пор полагали, что только растения способны производить непосредственно необходимые для жизни вещества, животные же только ассимилируют или разрушают эти вещества. Клод Бернар же показал, что по крайней мере в отношении сахара такое ограничение является излишним. Вскоре после этого он сделал еще шаг в том же направлении, доказав, что животный организм производит не только сахар, но и ту субстанцию, производным которой служит сахар"*.

*(Bert P. Claude Bernard..., p. 279-280.)

Надо признать, что Бер удачно проанализировал этот аспект "психологического шока", произведенного открытием Берпара. В то же время он показал, что шок подействовал на членов научного сообщества по-разному: ученые, косно придерживавшиеся прежних позиций, отрицали наблюдения Бернара и то, как он объяснял их. Проведенный Бером анализ развернувшейся вокруг этого вопроса полемики имеет первостепенный интерес и для современной проблематики исследования истории науки: с точки зрения проблемы "структуры научных революций".

Полемика быстро вышла за пределы собственной биологии и охватила медицину, поскольку Бернар развил на основании своих открытий убедительную и сохраняющую значение поныне картину этиологии сахарного диабета. Как это обычно бывает в случае успешно завершившихся научных революций, полемика, выражаясь словами Бера, "оказала открывателю ту службу, что привлекла его с еще большим рвением на защиту открытой истины"*.

*(Bert P. Claude Bernard..., p. 280.)

Мы но будем вдаваться во все тонкости проанализированных Бером споров по поводу гликогенной функции печени, однако отметим, что они явились образцом плодотворной научной полемики: окончательное решение было достигнуто благодаря фактам, добытым решающим экспериментом- experimentum crucis. Как показал Бернар, при содержании изолированной печени в температурных и прочих условиях, близких к существующим в организме, она синтезирует сахар: он появлялся в препарате через несколько часов после того, как печень была полностью промыта от ранее содержавшихся в ней Сахаров. И наиболее эффектным завершением спора стало открытие Бернаром в печени непосредственного биохимического предшественника сахара (гликогена).

На примере анализа бернаровских открытий Бер демонстрирует применение метода, много позднее получившего у английских и американских историков название "case history", т. с. "истории случая", когда на материале отдельного (казалось бы), но зато всесторонне изучаемого эпизода из истории некоторой области выявляются исторические закономерности или демонстрируется их действие. В данном случае Бер показал неизбежность, с которой научный прогресс прокладывает себе дорогу через предубеждения или возражения, связанные с ложными традициями; и закономерность перехода от прорыва на узком участке научного фронта к созданию научного плацдарма, открывающего пути к применению более широкого спектра методов и освоению ранее неосвоенных.

Таким плацдармом оказалась по-новому освещенная роль нервной системы в регуляции пищеварительных и других "вегетативных" процессов в живом организме. Итак, продолжает Бер, "битва была выиграна, но Клод Бернар был не таким человеком, чтобы почить на лаврах. Он ищет и находит, каковы факторы биосинтеза сахара; в какой дозе сахар должен быть представлен в крови, чтобы могло быть обнаружено его присутствие в моче; как сахар эвакуируется из организма в норме; каковы факторы, препятствующие образованию сахара; каким образом гликоген оказывается включенным в тот анатомический субстрат, где его находят. И внезапно обнаруживается, что во всех соответствующих явлениях огромную роль играет нервная система"*. Отсюда совершается (в историко-научном смысле) переход к позднейшим работам Бернара и к учению о регуляторной деятельности других ученых (в том числе Ч. Шеррингтона, И. М. Сеченова) и к павловскому "нервизму".

*(Ibid., p. 281.)

Другими "case history", связанными с работами Бернара и столь тс рельефно обрисованными Бером в его очерке, являются проблема теплоты животного организма и открытие вазомоторных пернов. В последнем случае Бер прослеживает историю вопроса хронологически более глубоко, вплоть до эксперимента Пурфура дю Пети, показавшего в 1727 г., что перерезка большого симпатического нерва па уровне шеи ведет к сокращению зрачка. Однако изменения кровообращения и другие сдвиги, сопровождающие перерезку, впервые констатировал Бернар, повторивший опыт Пурфура дю Пети. Анализ открытия Бернаром сосудосуживающих и сосудорасширяющих нервов, данный Бером, также представляет пример вдумчивого и методически последовательного раскрытия истори-ко-научиой проблемы и заслуживает почетного места па страницах историко-научных хрестоматий. Бер мастерски вскрывает взаимосвязь между различными научными интересами Бернара - такими, как открытие вазомоторных нервов, изучение действия яда кураре, развитие физиоло-гоанатомических методов локализации действия ядов и других физиологически активных веществ, исследования сократимости мышц. Рассматривает он и общебиологические воззрения Бернара (на их связь с мировоззрением самого Бера указывалось в предшествующей главе).

Многочисленные факты деятельности Бернара, сообщаемые из первых уст, и тщательный анализ всего бер-наровского этапа развития физиологии делают работы Бера незаменимым источником по данной области историографии биологических наук. Эти работы широко используются современными исследователями творчества Клода Бернара*.

*(См., например: Карлик Л. Н. Клод Бернар. М.: Наука, 1964; Virtanen R. Claude Bernard and his place in the history of ideas, Lincoln, 1960; Holmes F. L. Claude Bernard and animal chemistry: the emergence of a scientist. Cambridge, Mass., 1974. )

Наиболее крупным историко-научным произведением Бера является "Историческая часть" его труда "Барометрическое давление", изданного в 1878 г., а затем вышедшего также в английском и русском переводах. К сожалению, переводчик Н. А. Есипов выпустил в русском издании (1907 г.) именно историческую часть, хотя сам занимался историей водолазного дела и был автором обширных "Материалов к историческому очерку 25-летия Водолазной школы, 1882 - 1907 гг." (Кронштадт, 1907). Редактор следующего (1916 г.) издания В. П. Аннин, специалист по медицинским проблемам водолазного дела*, но восстановил беровского исторического очерка. Правда, в издании 1916 г. появился список "Литературные источники, упомянутые в исторической части"**. В целом же нам придется при рассмотрении этой части труда Бера опираться на французский оригинал.

*(Подробно о деятельности В. П. Аннина рассказано в очерке, помещенном в приложении к данной книге (с. 277-285).)

**(Бер П. О влиянии повышенного барометрического давления па растительный и животный организм: Пер. В. П. Аннина. 2-е изд., пер. и доп. Пг., 1916, с. 642 - 647. )

"Историческая часть" построена весьма логично и, можно даже сказать, прямолинейно: рассмотрена история вопроса о пониженном давлении (гл. 1), потом - о повышенном (гл. 2), затем история экспериментов (гл. 3) и выводы (гл. 4). Первая глава столь же естественно распадается на разделы, посвященные горным восхождениям, полетам на воздушных шарах и пневматическим колоколам.

Историю знакомства человека с пониженным давлением атмосферы Бер начинает с рассмотрения горных восхождений. Несмотря на то что область расселения человека с древнейших времен была окружена горами - Гималаями, Кавказом, Альпами, Атласом и т. д., вплоть до начала новой эры люди, как ни странно, проявляли мало интереса к горным восхождениям. Бер подтверждает мнение А. Гумбольдта о том, что "древние боялись гор в гораздо большей степени, чем восхищались ими. Они не говорят о горах иначе как со страхом, с тайным трепетом; великолепное зрелище, представляемое горами, нисколько их но трогало. Чувства, которые в нас возбуждают горы, благородные идеи, на которые они вдохновляют, древним были неизвестны. Любовь к живописному - чувство чисто современное... Полибий первым решился путешествовать по альпийским долинам; крупнейшие горные массивы, Монблан, Монроз, Юнгфрау в классических языках даже не имели названий"*.

*(Bert P. La prcssion barometriquc..., p. 5.)

Исключение составляют Этна, на которую восходил, в частности, друг Сенеки - Люцилий младший. Страбон в своей "Географии" рассказывает о том, что восхождения па Этну стали довольно частыми в его время. "Даже император Адриан, который был большим любителем путешествий, поднимался на вершину Этны, чтобы полюбоваться восходом солнца. В этих ранних известиях не дается физиологических показаний; однако мы увидим, что на высоте этого вулкана они еще слабы и могли затронуть только часть из путешественников, да и те могли спутать их со следствиями утомления. То же и относительно тех, кто пересекал Пиренеи и Альпы. Пиренейские ущелья, по которым шло регулярное сообщение между Галлией и Испанией, едва достигали 1500 м над уровнем моря. Где бы мы ни помещали место прохода Ганнибала в Италию, т. о. перешел ли он по Малому Сен-Бер-нару (2160 м над уровнем моря), по ущелью у горы Визо (2700 м), у горы Сенис (2080 м) или по долине Бофор между современными поселками Альбсрвилль и Шамуни, во всех случаях, очевидно, высоты, на которые поднималось его войско, были небольшими. При императоре Августе через Альпы было проведено две дороги: через Большой Сен-Бернар (2490 м) и через Малый Сен-Бернар... В средние века путешественники часто посещали Симплон (2020 м) и Большой Сен-Бернар, о чем сохранились свидетельства летописцев"*.

*(Ibid.)

К истории древнейших восхождений Бер присовокупляет краткий обзор распространения в горах растений и животных, этих первых объектов "естественного эксперимента", который природа проводит над живыми существами, обитающими на разных высотах и соответственно при различном давлении. Констатируя, что распространение животных в горах диктуется распространением растений, Бер отмечает, что "той же закономерностью следуют и человеческие поселения. В Центральной Европе мало деревень превышает по своей высоте над уровнем моря полтора километра; Порте, самое высокое поселение в Пиренеях, расположено на высоте 1625 м, а Сен-Веран (Франция, департамент Верхние Альпы) и Сольо (Ретийские Альпы) - 2050 м. Выше имеются только несколько горных хижин, обитаемых зимой. Сен-Готардский приют расположен на высоте 2090 м, Берлинский - 2300 м; из летних пастбищ самое высокое, на которое поднимаются альпийские пастухи, это долина Флюальп (2550 м)... В Андах не только деревни, но и многочисленные густонаселенные города располагаются на высокогорьях: Мехико - 2290 м, Кито - 2910 м, Куско - 3470 м, Такора - 4170 м... особенно поразительна высота человеческих поселений в Гималаях. Анды и Гималаи представляют собой единственные два района земного шара, где популяции, исчисляемые миллионами людей, постоянно обитают на высотах свыше 3000 м. Люди, живущие в таких условиях, несомненно обитают в среде, весьма отличной от той, которая существует внизу. На высоте 5500 м литр воздуха весит вдвое меньше, чем литр воздуха, взятого на уровне моря; на высоте 3300 м - на треть меньше, на высоте 2300 м - на четверть меньше. Однако медленные воздействия, возможно, отражающиеся на ходе эволюции, испытываемые поколение за поколением обитателями высокогорий, нас здесь не интересуют. Эти вопросы, столь важные с точки зрения гигиены и общественной жизни, освещены в книго Журдане*. Здесь нас будут занимать только внезапные и явственные изменения, производимые в организме человека и животного резким и значительным перепадом барометрического давления"*.

*(См.: Jonrdanet D. Influence de la pression do l'aire sur la vie l'homme. Paris, 1875.- Б. С.)

**(Bert P. La pression baromelrique..., p. 20-21.)

Если же не считать высокогорных восхождений и жизни в горах, человек столкнулся (осознанно) с фактом существования пониженного атмосферного давления сравнительно недавно: в 1610-х годах. Галилей впервые высказал идею о давлении воздуха, а в середине XVII в. Торичелли изобрел барометр, Отто Гсрике - пневматический насос, а Перье, ученик Паскаля,- прибор для наблюдения над падением столба жидкости в барометре в соответствии с изменением высоты местности. Эра воздушных шаров началась еще позже, с 22 ноября 1783 г., когда первый монгольфьер с придворным историком Пилатром дю Розье и маркизом д'Арландом на борту поднялся над Парижем.

Однако ни первые путешественники па воздушных шарах, ни многочисленные ранние авторы, осуществлявшие и описывавшие горные восхождения, не указывают, хотя бы косвенно, на феномены понижения атмосферного давления. Это лишний раз подчеркивает, что человек пока не столкнется с заметно выраженным понижением давления, чувствует в основном лишь то, что предрасположен воспринять. Среди описаний древними и средневековыми авторами трудностей перехода через альпийские перевалы, восхождения па Этну, Арарат и другие высочайшие горы имеются указания на холод и чрезмерную усталость, на опасность гибели в снегах и ущельях, но нет прямых указаний на затрудненность дыхания и вообще на какие-либо прямые проявления пониженного давления. Чтобы сделать такой вывод, Беру пришлось просмотреть огромное количество книг древних и средневековых писателей, географов, историков. Несомненно, в этой работе ему помогло полученное им гуманитарное образование.

Явления горной болезни впервые определенно были установлены у первых английских путешественников в Гималаи в XVII в.; только после этого аналогичное истолкование и наименование получили сходные (хотя менее четко выраженные) симптомы, ранее наблюдавшиеся у путешественников по центральноамериканским нагорьям и по Альпам. Подробность, с которой Бер излагает историю горных восхождений, начиная с военных экспедиций Кортеса в Мексику (1519 г.) и Писарро в Чили и Перу (1534 г.), делает его труд интересным не только для истории физиологии, но и для истории географии и альпинизма.

Самого же Бера, естественно, интересует прежде всего история постепенного выяснения клинической картины горной болезни, и он богато иллюстрирует эту историю выдержками из рассказов путешественников, летописцев и историков. В четком виде эта картина предстает уже в письмах Л. Гумбольдта из Южной Америки в 1802 г. Позднее горную болезнь по личным впечатлениям описали исследователи, побывавшие в Южной Америке,- например, Ч. Дарвин (в 1835 г. он совершил переход через Анды по перевалу Портильо на высоте 4360 м), французский ботаник Клод Ге*, швейцарский путешественник. Чуди**, французский географ и зоолог Ф. Кастельно***, немецкий путешественник Герман Бурмайстер****. Бер приводит несколько нечеткие описания горной болезни в Европе, сделанные в 1671 г. итальянским математиком и естествоиспытателем Джованни Альфонсо Борелли, поднявшимся на Этну, а также ряд свидетельств о более поздних подъемах на ту же вершину. Затем он излагает историю восхождений на пик Тенериф на Канарских островах, а также на альпийские вершины, где наиболее точными (в описании горной болезни) являются данные швейцарского испытателя Ораса Соссюра, полученные во время его знаменитого восхождения на Монблан в 1778 г.; рассказывает о покорении Пиренеев, Кавказа, вершин Центральной Азии, Африки, тихоокеанского бассейна - все это Бер подает читателям под определенным углом зрения (горная болезнь), но с присовокуплением множества весьма ценных географических и исторических деталей.

*(См.: Gay G. Fragment d'un voyage dans le Chili et au Cusco.-Bull. Soc. geogr. 2е ser., 1843, t. XIX, p. 15-57.)

**(См.: Tschudi J. J. Peru, Reiseskizzen aus den Jahren 1838 - 1840. Sankt-Gallen, 1846, vol. 1, 2.)

***(См.: Castelnau F. Expedition dans les parties centrales de l'Ame-rique du Sud. Paris, 1851, t. 3, 4.)

****(См.: Barmeister II. Reise durch die La Plata-Staalcn, ausgefiihrt in den Jahren 1857-1860. Halle, 1861, Bd. 1, 2.)

Анализируя десятки случаев, в том числе с трагическим исходом, Бер не пропускает в описаниях путешествий ни одного места, где можно было бы найти указание на тот или иной симптом горной болезни. Например, в описании путешествия английского ботаника Д. Гукеса по Гималаям Бер отмечает место, где сказано, что исследователь "испытал трудности с дыханием, страшную усталость, головокружение и головную боль на высоте 16 000 футов, поднимаясь 2 декабря 1848 г. на перевал Канглачем в Восточном Непале*. Всюду, где возможно, Бер выписывает данные о высоте, с которой начались те или иные симптомы.

*(Hooker D. Himalayan journal: or notes of a naturalist. London, 1854, vol. 1, p. 247; Bert P. La pression barometrique. Paris, 1878, p. 157.)

Несомненно, что исторический обзор Бера представил бы большой самостоятельный интерес даже в том случае, если бы не служил введением к экспериментально-теоретической части. Для историка науки ценно и то, что Бер в своем очерке горных восхождений дал пример сочетания анализа развития строго определенной проблемы с раскрытием широкой перспективы истории географии и медицины. На этом сравнительно раннем этапе развития исто-рико-научной литературы имеется не так уж много работ, в которых так последовательно выражено это столь важное в методологаческом отношении сочетание.

Несколько менее подробно Бер рассматривает историю подъемов на воздушном шаре, начиная с первых полетов монгольфьера и шарльера 1783 г. Он анализирует конструкции шаров и опытные данные французских, английских, итальянских и прочих исследователей; впоследствии рассмотрение этих и других данных породит его концепцию относительно влияния разрежения атмосферы на организм человека. Но в данном случае анализ носит не столько логический, сколько исторический характер: задача Бера - показать, в какой мере его теория служит завершением концепций Пеппига, Буссенго, Жюно, Мажан-ди и других авторов, по-своему пытавшихся объяснить "горную болезнь". Сжатое, чрезвычайно рельефное изложение взглядов своих предшественников Бер каждый раз сопровождает кратким резюме, здесь же он приводит обзор того нового, что они внесли в анализ изменений кровеносной, дыхательной, мускульной и других систем организма, помещенного в разреженную атмосферу.

Аналогичного плана придерживается Бер и при рассмотрении истории вопроса о действии повышенного давления на организм. В основном здесь анализируется история водолазного дела начиная с XVI в., когда Штурми-ус изобрел свой колокол для подводных погружений. Особью параграфы посвящены французским аппаратам для погружения на небольшие глубины, созданным в 1830 - 1840 гг. инженером Триже и его сотрудниками, и истории скафандра. Бер прослеживает основные тенденции и эволюцию параметров скафандра, включая снижение веса подводного костюма и увеличение глубины, на которую возможно погружение с его помощью. Но основной задачей и здесь остается сбор и анализ указаний на острые или хронические патологические проявления у лиц, подвергавшихся погружениям. Свидетельства о субъективных ощущениях (шум в ушах, расстройство мускульного чувства и т. д.) собираются Бером столь же скрупулезно, как и данные о частоте пульса или дыхания, о количестве углекислоты во вдыхаемом воздухе и о прочих физиологических и патологических проявлениях при повышенном давлении или при вдыхании сжатого воздуха.

История науки не была для Бера самоцелью. Но если в одних случаях он обращался к ней для подкрепления своих теоретических концепций, то в других случаях искал в истории науки образцы (или, наоборот, контрпримеры) для форм организации науки, которые считал желательными. В этом отношении Бер не строил иллюзий относительно положения науки в современной ему Франции: "Французский научный батальон,- писал он,- малочислен и очень плохо вооружен. Как бы он ни был храбр и интеллектуален, он неизбежно должен будет пасть в битве. Необходимость реформ в организации и снабжении науки поистине кричащая и безотлагательная"*.

*(Bert P. Introduction.- Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 10.)

Залог того, что французская (и мировая) наука в конечном счете преодолеет все организационные трудности, Бер видел в повсеместном торжестве республиканских и демократических идей. "Древние социальные организмы,- писал он,- которые основывались на Бере и подчинении и соответственно находили выражение в политической форме монархии, разрушились и распались, не справившись с неразрешимыми трудностями. Какая же сила может вновь построить здание (социальной организации), если не наука, которая заменяет верование доказательством, смирение победоносной борьбой и, что логически вытекает из этого, имеет тенденцию к демократии с ее единственно возможным политическим выражением, Республикой?"*

*(Ibid., p. 3.)

Поль Бер, 1883 г.

Вопросы статуса и престижа пауки в современном ему и особенно будущем обществе, полностью свободном от феодальных пережитков, неизменно волновали Бера. Так, одной из заслуг Бернара и весьма важным итогом его научной деятельности Бер называет повышение престижа науки во французском обществе, которому Бернар способствовал своими трудами: "Сама его смерть, как нам представляется, открыла в науке новую эру. Впервые в нашей стране человеку науки возданы публичные почести, бывшие доныне привилегией политических или военных знаменитостей. И правительству делает честь то, что оно предложило палатам парламента (и это предложение было принято единогласно) отнести за счет государства торжественные похороны покинувшего нас ученого"*.

*(Bert P. Claude Bernard, p. 157.)

'Ученый, как и политик, поставлен перед необходимостью оценивать перспективность разработки определенной актуальной и сосредоточить все силы и средства на ее решении. Поль Бер, 14 сентября 1882 г.'

Бюст Поля Бера, установленный в коллеже, носящем его имя, г. Осер

Конечно, Бер не был свободен от предрассудков своего времени, и в его представлениях о роли науки много такого что сейчас было бы названо сциентистскими иллюзиями. Однако многое во взглядах Бера на науку как социальную, производительную, а в конечном счете и регулирующую силу (хотя Бер не мог видеть, какие именно науки сыграют эту регулирующую роль и переоценивал в этом смысле значение естествознания) общества созвучно и современной эпохе. "Долгое время науки рассматривались лишь как своего рода роскошь,- писал Бер,- короли охотно покровительствовали (наподобие того, как они покровительствовали поэтам и артистам) этим безвредным исследователям, открытия которых возбуждали любопытство или придавали блеск царствованию. В последнее время распространилось противоположное заблуждение: народы и правительства не видят в науке ничего, кроме источника богатства, которое рождается в результате здравого применения теоретических принципов науки. Как нам представляется, истинное назначение науки лежит в значительной мере как бы над обеими этими противоположными оценками. Несомненно, что наука - самое благородное из занятий духа, и человек заслуженно может гордиться, что ему удалось с ее помощью задавать вопросы молекулам материи или космическим пространствам, выведывать тайны как бесконечно большого, так и бесконечно малого. И несомненно, с другой точки зрения, что наука может поставить себе в заслугу то, что она подарила нам как могучих и послушных слуг те природные силы, которые наши предки рассматривали как недоброжелательные божества; и то, что она так глубоко пронизала собой материальные условия жизни современных народов - так глубоко, что мы уже и не можем представить себе возможности цивилизации без богатых завоеваний науки. Но есть еще один важный момент, помимо решения теоретических проблем и вытекающего из этого решения практического изобилия. Наука, которая уже стала освободительницей человеческой мысли, стремится также и к тому, чтобы стать регулирующей силой общества"*.

*(Bert P. Introduction.- Rev. sci., 1879, vol. 1, p. 2-3.)

В связи с вопросами организации науки отметим еще очерк Бера, посвященный Доминику Франсуа Араго, астроному и физику, хорошо известному, в частности, в России*. Очерк представляет собой авторскую запись речи на собрании по поводу открытия в 1879 г. статуи Араго в г. Перпиньяне. Основное внимание Бер уделил заслугам Араго (занимавшего с 1830 г. до своей смерти в 1853 г. не только пост директора Парижской обсерватории, но и должность непременного секретаря Парижской академии наук) в деле организации французских научных исследований. Помимо своих открытий (магнетизм вращения; ряд явлений, связанных с поляризацией света) и изобретений (полярископ), Араго прославился и своим постоянным стимулирующим влиянием на французский ученый мир. Именно по указанию Араго У. Леверье начал свой анализ отклонений в движении Урана, приведший к открытию Нептуна; И. Физо и Л. Фуко произвели свой знаменитый опыт по измерению скорости света. Араго воспринимал науку как единое целое и понимал необходимость взаимодействия ее различных областей для научного прогресса. Все это делало Араго особенно близким Беру как исследователю, как организатору и историку науки**.

*(Известно, например, что трехтомник "Биографии знаменитых астрономов, физиков и геометров" Араго в русском переводе [СПб., 1859 - 1861] были настольной книгой К. Э. Циолковского и в какой-то мере послужили одним из источников его идей об освоении космоса. Так же как и Бер, Араго совмещал научную, популяризаторскую (и историко-научную) и политическую деятельность. Он примыкал к оппозиции во время революций 1830 и 1848 гг., а после февральской революции 1848 г. возглавил морское министерство во Временном правительстве. Франция обязана ему переоснащением своего флота, произведенным именно в этот период. )

**(См.: Bert P. Francois Arago.- En: Bert P. Lecons, discours et conferences, p. 329-359.)

Памятник Полю Беру, г. Осер

Один из барельефов на основании памятника

Хотя основные задачи, которые Бер ставил в плане организации науки, касались науки во Франции, ему не были чужды и международные аспекты интеграции науки. Можно сказать, что Бер стоял у колыбели первых международных научных конгрессов, которые начались как раз в 1850 - 1860 гг.- в период, названный современниками Бера "эрой конгрессов". Бер, всегда интересовавшийся вопросами организации науки и распространения процесса ее интеграции на международные сообщества ученых, принял участие в подготовке и проведении ряда конгрессов, состоявшихся в Париже, и опубликовал впечатления, произведенные на него конгрессами по демографии* и гигиене**. В этих публикациях Бер отмечал большую роль и перспективность международных конгрессов с точки зрения пропаганды научных знаний и укреплений связей между учеными. Дальнейшая история науки и распространение практики научных конгрессов подтвердили предвидение Бера.

*(См.: Bert P. Le congres de demographie.-Rev. sci., 1880, vol. 2, p. 318-331.)

**(Bert P. Le Congres international d'hygiene de Paris.- Ibid., p. 397 - 405.)