4. Тяжелые годы

Когда вспоминается бурная эпоха гражданской войны, то кажется, что наиболее трудными были 1919 и 1920 годы. В них как бы сконденсировались все те бедствия и разрушения, которые принесли нашей Родине отчаянные попытки внутренней и внешней реакции потушить пламя, зажженное Великой Октябрьской революцией. А бедствия эти были неисчислимы!

Промышленность фактически замерла, транспорт был почти парализован, связь периферии с центрами прерывалась на недели и месяцы, (продовольственное снабжение переживало глубочайший кризис. И на фоне всего этого свирепствовали различного рода инфекционные заболевания, в первую очередь сыпной тиф. Это были дни, когда на VII съезде Советов прозвучала знаменитая фраза В. И. Ленина: «Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!»

В районах Украины, прилегающих к узловой железнодорожной станции Христиновка, где я работал, случаи заболевания сыпным тифом появились уже в конце 1918 года. Постоянно нарастая, эта первая волна грозной инфекции в феврале — марте 1919 года достигла весьма высокого уровня, чтобы после небольшого летнего спада, к осени, а затем и на весь 1920 год разбушеваться с ужасающей силой.

Жертвой первой серьезной вспышки сыпняка, в декабре 1919 года, пришлось стать и мне.

Болел я очень тяжело и долго. Со второго дня потерял сознание. В бреду грезились какие-то бесконечные железнодорожные составы, толпы неизвестных людей, непрерывно текущие бурливые реки... Иногда смутно мерещилось, что со мной что-то делают, куда-то несут... Как я узнал позже, это один из наших фельдшеров Тимофей Федорович Серединцев прилагал все усилия, чтобы вырвать меня из лап смерти. На своих руках носил он мое бессильное тело в ванную комнату — тогда прохладные ванны считались полезными при сыпняке. Я навсегда сохранил чувство любви и уважения к этому внешне суровому, но замечательно честному, прямому и справедливому человеку.

Прекрасно помню день, когда, как будто вырвавшись из далекого нездешнего мира, я впервые сознательно открыл глаза. Было утро... светило солнце... Возле кровати сидела моя бедная жена и рядом с ней милейшая Екатерина Дмитриевна, супруга доктора Липеровского. Моя нижняя губа была как бы парализована, язык еле ворочался. И когда жена спросила: «Чего тебе хочется, Шуринька?», я смог только с трудом, почему-то по-украински,ответить: «Дайте менi кап... пу... сточки!»

После того, как мне благополучно удалось пережить кризис, долго отлеживаться не пришлось. Нужно было работать. Заболеваемость неудержимо росла, все наши медработники буквально изнемогали.

Памятная весна двадцатого года... Снег растаял довольно рано, весь поселок утопал в грязи (ни твердых дорог, ни тротуаров тогда не было, почва в Христинов-ке черноземно-глинистая). С утра больница, после нее громадный амбулаторный прием, а затем — посещения больных на дому... После болезни я был очень слаб. Опираясь на палочку, идешь, еле вытягивая ноги из липкой грязи, из дома в дом, от больного к больному. А больных нужно навестить 25—30, иногда 40 и даже больше!.^*

^*(Персоналу нашего участка приходилось посещать больных железнодорожников и в близлежащих селах, а также выезжать на линию (в общей сложности протяженностью свыше 200 километров).)

Первое время от слабости меня часто тошнило: обопрешься о забор, выплюнешь густую, желчную слюну, сотрешь холодный пот с лица и — дальше. Наконец как будто сделано все! Измученный, приходишь домой, забудешься тяжелым сном... Но ненадолго. Тревожный стук в дверь: «Доктор, ради бога, мужу стало хуже!»; или детский голос умоляет: «Скорей пойдем к нам, мама умирает!» И так нередко по три-четыре раза за ночь.

Быстро вскакиваешь, натягиваешь свои солдатские сапоги, фронтовой полушубок (как они тогда мне пригодились!). При неверном свете железнодорожного ручного фонаря пробираемся к больному, рискуя угодить в какую-нибудь канаву.

Но молодость есть молодость. Прошли после болезни дни, недели, и постепенно вернулись силы и энергия. Конечно, здесь влиял и могущественный стимул: сознание своего высокого долга. Ведь для каждого из нас любой пациент не был безликим «больным». Мы отлично сознавали, всем нутром чувствовали, что каждый раз имеем дело с определенным, прекрасно известным нам человеком, рабочим или служащим нашего узла, что в углу его комнаты сидит, глотая слезы, тоже хорошо знакомая нам его жена... Когда мы осматривали мятущуюся в жару женщину, мы видели, как за каждым нашим движением следят расширенные от ужаса глаза ее детей. От этих глаз никуда нельзя было уйти. Нужно было, не надеясь ни на кого, делать все возможное, чтобы спасти жизнь уповающего на нашу помощь больного.

С гордостью за своих старых, теперь уже покойных, товарищей по работе могy сказать, что все мы были полны сознанием этой великой ответственности. Ни разу не приходилось слышать в нашем маленьком коллективе, чтобы кто-то жаловался на перегрузку, усталость и т. п. Никогда также не приходилось наблюдать формального отношения к делу. Мы посещали больных не. только по вызовам. Особенно тяжелых пациентов навещали и без всяких вызовов, при необходимости по нескольку раз в день, в нужных случаях консультируясь друг с другом. Нельзя забывать, что тогда приходилась выполнять самим и все назначения—банки, клизмы, инъекции, очищать рот у сыпнотифозных больных и пр. В те времена редко в какой рабочей семье можно было найти термометр, кружку для клизмы, подкладное судно. По мере эскалации сыпного тифа шло и заметное нарастание тяжести его течения. Все чаще приходилось наблюдать катастрофические формы сердечно-сосудистой недостаточности. Как часто, в сознании своей беспомощности, прощупывали мы тогда скачущий («как овечий хвост», по определению одной медсестры) пульс. Заметно участились и нервные явления, выступающие в разгар болезни. В стационаре мы имели несколько случаев, когда больные в состоянии сильного бредового возбуждения разбивали, пытаясь выскочить на улицу, стекла в оконных рамах.

Все чаще стали встречаться и тяжелые осложнения болезни: воспаления легких, серозные и гнойные плевриты, паротиты, поражения реберных хрящей и т. п. Рост гнойно-хирургических осложнений заставил нас организовать в стационаре небольшую операционную. В ней приходилось оперировать и довольно многочисленные случаи тяжелых травм, жертвами которых являлись главным образом мешочники. Цепляясь за ступеньки вагонов, забираясь на их крыши, площадки и буфера, они нередко оказывались под колесами.

Следует отметить, что помимо сыпняка в эти годы получили распространение и другие инфекционные заболевания. В разгар лета 1919 года в нашу больницу разновременно поступило несколько больных из числа проезжих мешочников с совершенно определенными клиническими признаками холеры. В том же году очень встревожило нас неожиданное появление в ближайших селах оспы. Мы были вынуждены для этих больных выделить в стационаре изолированную палату, через которую прошло, как хорошо помню, восемь человек. Случаи были очень тяжелые: у двух больных наблюдалась сливная форма так называемой черной оспы. Оба они закончились смертью.

К нашему счастью, в то же время каким-то чудом нам удалось достать довольно большое количество оспенного детрита, притом весьма хорошего качества. Это дало возможность организовать массовую вакцинацию населения. Она оказалась высокоэффективной; и мы, медработники, долго ходили после прививок с очень болезненными и зудящими пустулами. Видимо, у всех тогда был резко снижен иммунитет к любым инфекциям.

B 1920 и 1921 годах появились параллельно с сыпняком случаи брюшного и возвратного тифа. Брюшной тиф, как правило, протекал очень тяжело. Часто были осложнения, в первую очередь прободения кишечника довольно часто встречался и возвратный тиф: нередко он сочетался с сыпным, что значительно утяжеляло состояние больных.

Многообразие форм инфекционных заболеваний, с которыми нам приходилось иметь дело, создавало в ряде случаев определенные трудности диагностического характера. Поэтому, несмотря на всю нашу загруженность, пришлось налаживать своими силами проведение наиболее ходовых клинических анализов. Кстати у меня оказался старенький, но довольно хороший микроскол Цейса, приобретенный по дешевке еще в студенческие годы. Помнится, большую службу сослужила нам тогда диазореакция: при брюшном и возвратном тифах она всегда оказывалась отрицательной, при сыпняке — резко положительной.

Необычный рост количества больных и связанный с этим громадный расход медикаментов довольно быстро создали настоящий лекарственный голод. Естественно, что в первую очередь он коснулся наиболее употребляемых лекарств: сердечных (особенно камфарного масла), касторки, препаратов валерианы и пр. Мы были вынуждены вместо дефицитных лекарств подыскивать более или менее подходящие заменители из имевшихся в аптеке лекарственных залежей, а также заняться самозаготовками ромашки, дубовой коры, корня валерианы, которую обнаружили в расположенном вблизи поселка глубоком болотистом овраге. В аптечной кладовой оказались и какие-то старинные лекарства, которые даже по названиям не были известны никому из нас. Помогла древняя многотомная фармакология, сохранившаяся в частной аптеке (тогда еще не все аптеки были национализированы).

Очень много хлопот мы имели с приготовлением такого необходимого при сыпняке средства, как камфарное масло. Те полтора или два литра камфары на миндальном масле, которые у нас были, быстро исчерпались (в те годы ампулирование не было так распространено, как теперь). Временно пришлось прибегать к малоэффективной даче камфары в порошках. Но в конце концов мы стали готовить ее на подсолнечном масле. Пришлось мириться с теми плотными инфильтратами и нередко обширными флегмонами, которые возникали в результате инъекции такого препарата.

Значительные трудности были у нас и с изготовлением физиологического раствора для подкожных вливаний. В аптеке ощущалась постоянная нехватка дистиллированной воды: небольшой перегонный куб был, но часто недоставало топлива для его подогрева. Поэтому в зимнее время мы пользовались для изготовления физиологического раствора растаявшим чистым снегом; взамен вливаний делали микроклизмы из солевого раствора, приготовленного ,на обычной питьевой воде.

Для замены ваты, которой много требовалось при лечении обширных пролежней, гнойных плевритов (после резекции ребер) или вскрытых аппендикулярных абсцессов (тогда нам встречались только запущенные случаи), мы пользовались простерилизованными мешочками с опилками или измельченным торфом.

Здесь не место описывать затруднения и лишения бытового характера, которые приходилось испытывать и преодолевать всему населению, в том числе, конечно, и медработникам (недостаток топлива, перебои в освещении, полное отсутствие мануфактуры, обуви и т. п.). Следует вкратце упомянуть только о тех, которые так или иначе отражались на нашей медицинской работе.

Очень тягостным было полное отсутствие мыла. Если в больнице какой-то выход мы находили в крайне экономном использовании имевшегося у нас запаса зеленого мыла, то в домашних условиях положение было катастрофическим. По временам приходилось руки оттирать песком, белье стирать в щелоке (который мы употребляли и для обработки рук в перевязочной).

В связи с отсутствием спичек все население быстро переключилось на зажигалки, а некоторые наши товарищи придумали даже какие-то химические способы добывания огня. Временами и в больнице было очень плохо с освещением — выручали самодельные плошки. Длительное время совсем не было писчей бумаги— откуда- . то появилась разнообразная макулатура. Всю документацию (рецепты, истории болезни, отчеты) мы еще долго писали на оборотной стороне разных бланков, накладных, торговых счетов.

Воскрешая в памяти грандиозную пандемию 1919— 1921 годов, невольно основное внимание приходится уделять лечению сыпнотифозных больных. Это вполне оправдано. Ведь о каких-либо широких, достаточно эффективных профилактических мероприятиях в условиях ожесточенной гражданской войны, постоянных «смен властей», разгула политического бандитизма (петлюровского, махновского и пр. толка), почти полного отрыва от вышестоящих инстанций здравоохранения не приходилось и мечтать. Это в первую очередь относится к борьбе с завшивленностью, этим главным источником заболеваемости.

Завшивленность населения была невероятной. Проходя в период громадного скопления мешочников по перрону христиновского вокзала, я неоднократно буквально чувствовал под ногами треск раздавливаемых вшей. В один из служебных приездов в Киев мне пришлось ехать трамваем по Бульварно-Кудряковской улице. Одновременно со мной в переполненный вагон влез какой-то старик в грязно-сером рваном пальто. Когда я пригляделся к нему ближе, то увидел, что пальто было черного цвета, а «серость» зависела от бесчисленных вшей, ползавших по нему. Поразительней всего, что никто из окружающих не обращал на это никакого внимания. Собственными глазами мне как-то пришлось видеть, как в переполненной теплушке четыре грязных завшивленных мешочника спокойно сидели на окоченевшем трупе своего умершего в пути спутника. Все мы, медработники, возвращаясь с работы, в обязательном порядке искали вшей на своем платье и, как правило, их обнаруживали.

Что мы могли противопоставить такому нашествию носителей сыпнотифозной инфекции в условиях нашего довольно крупного железнодорожного узла?

За отсутствием топлива бани работали очень плохо, мыла не было. Наличный арсенал дезинсекционных средств был трагически мизерен: по квартирам выздоравливающих или умерших больных ходил со своим ведром-пульверизатором наш фельдшер-дезинфектор Н. К. Дубовик и поливал что было возможно карболовым раствором. Он же, да и мы все, усердно рекомендовали почаще вываривать белье и постельные принадлежности. В нашей аптеке все желающие могли получить небольшие пакетики серой ртутной мази (пока она была) для ношения в виде ладанки на шее... Даже в больнице мы вынуждены были ограничиваться вывариванием и тщательным проглаживанием горячим утюгом личных вещей больных. Лишь в конце 1920 года нам удалось раздобыть брошенную какой-то воинской частью передвижную пароформалиновую камеру.

Только тогда, когда и в наших периферийных районах окончательно стабилизировалось положение и прочно утвердились советские порядки, началась настоящая, комплексная, широко организованная борьба с сыпным тифом.

На всех крупных железнодорожных узлах были организованы мощные санитарно-пропускные пункты, обеспечившие обязательную обработку всех проезжающих. В борьбу за санитарное благополучие стали включаться все более широкие слои населения. Мы, медработники, получили на вооружение новые по тому времени формы активной профилактической работы — массовые «дни» и «недели», поквартирные обходы с участием активистов для выявления завшивленных, показательные общественные «суды» над злостными нарушителями правил личной гигиены и пр. И результаты не заставили себя ждать: кривая заболеваемости стала быстро снижаться!

Вспоминая те далекие, наполненные лишениями, а для многих и горем дни, а также людей, которые все это переносили, невольно задаешь себе вопрос: почему дни эти не кажутся мрачными, безрадостными? Почему, наоборот, они воскресают в памяти овеянными каким-то духом бодрости, энергии, жизнеутверждения?

Ответ может быть только один. Потому, что описываемый период в жизни народа не был только временем трудностей и лишений. В значительно большей степени он был периодом борьбы с трудностями и лишениями. В тяжелых муках рождалось новое, лучшее. Это отлично чувствовали, хотя далеко не всегда отчетливо понимали, буквально все. И это давало силы переносить любые испытания.