2. Вечерняя песня

В марте 1915 года я начал работать в госпитале Союза городов в Киеве. Госпиталь располагался в обширном здании духовной семинарии, в огромных классных и спальных комнатах которого были оборудованы палаты на 1200 раненых. Наше отделение, рассчитанное на 100 больных, обслуживали молодая, только что окончившая институт женщина-врач, мы—два студента старшего курса и волонтерки — сестры милосердия. Больные были тяжелые, и работали мы много: ежадневно с 8 часов утра до 5—6 часов вечера и кроме того несли ночные дежурства через два дня на третий.

Как-то в начале весны к нам прибыла большая партия раненных в Карпатах солдат, из числа которых оказался на моем попечении татарин по имени Ахмедзян. Ранен он был тяжело: разрывная пуля разворотила область правого плечевого сустава, причем основательно повреждена была и лопатка. Из обширных затеков запущенной раны выделялась масса гноя; больной был в состоянии тяжелого сепсиса.

Ахмедзян терпеливо переносил все манипуляции: трудные перевязки, многократные разрезы для дренирования затеков. Но все наши усилия долгое время оставались безуспешными: температура не снижалась, рана плохо очищалась, больной слабел. Наш главный врач известный симферопольский хирург, доктор медицины А. Ф. Каблуков, благороднейший и гуманнейший человек, несколько раз консультировал Ахмедзяна и наконец высказал мнение, что его следует перевести на первый этаж (там были специальные палаты для безнадежных больных). Однако мы всячески оттягивали этот перевод. И в конце концов дождались перелома: наш подопечный стал постепенно поправляться. В дни своего дежурства я часто к нему подсаживался, и он рассказывал мне о своей бедной казанской деревне, о своей жизни, семье, четырех маленьких детях, прозябавших в ожидании отца.

Расцвела прекрасная киевская весна. Зазеленел тенистый семинарский сад, зацвели каштаны. Наш больной начал понемногу ходить.

Однажды вечером я зашел из перевязочной в палату. Почти все больные спали. Было тихо. Только от дальнего окна доносилось какое-то мурлыканье. Я подошел поближе. На широком подоконнике открытого окна сидел, по-восточному поджав под себя ноги, Ахмедзян. Последние лучи заходящего солнца освещали его худую, костлявую фигуру. А сам он, мечтательно глядя куда-то вдаль, что-то тихонько напевал. «Тю-ю-лю-лю, тю-лю-лю»,— еле слышно слетало с его губ и таяло в душистом воздухе. И в этом заунывном напеве звучало что-то такое чистое, хорошее, успокаивающее и удовлетворенное, что и у меня как-то тепло и радостно стало на сердце. Ведь удалось же все-таки нам уберечь нашего

Ахмедзяна от перевода на первый этаж, в палату безнадежных!

Я тихонько направился к выходу. А вслед все еще неслись тихие, нежные звуки: тю-лю-лю, тю-лю...

Желаем и вам, дорогие товарищи, пережить в вашей будущей врачебной жизни побольше таких весенних вечеров!