ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВОЕННО-МЕДИЦИНСКАЯ ДОКТРИНА Н. И. ПИРОГОВА

Недолго пробыл великий хирург и анатом помещиком. Николай Иванович сидел в своей подольской деревне, доказывая читателям славянофильского «Дня» и придворным друзьям, как важно для завершения крестьянской реформы скорее провести выкупную операцию, а Россия не успокаивалась. К революционным выступлениям рабочих и крестьян присоединились представители других слоев населения. Студенты также вышли из повиновения: вели пропаганду в школах, устраивали собрания и сходки с революционными песнями, раздавали вредные для власти помещиков листки.

Для всех министерств нашли подходящих руководителей; не удавалось найти «хорошего» министра народного просвещения. Посадили в это ведомство адмирала Путятина: авось усмирит студентов. Неудачный моряк и плохой дипломат оказался ещё худшим министром просвещения. Снова заговорили о Пирогове: он успокоит, его студенты послушают. Либерально-реакционный профессор Б. Н. Чичерин, боявшийся, что даже умеренные реформы породят революцию, поспешил через министра иностранных дел князя А. М. Горчакова сообщить куда надо, что Пирогова нельзя назначить министром. «Хороший человек, — писал Чичерин, — но на это место не годится — фантазёр. Человек, который заводит журнальную полемику о своих собственных мерах, не имеет понятия о власти. А власть теперь нужна». Чичерин имел в виду «крепкую», помещичью власть.

После некоторых колебаний пришлось назначить А. В. Головкина. Это был человек не столько твёрдой власти, сколько ловких увёрток. Он был умнее многих других придворных из окружения великого князя Константина Николаевича и был сторонником умеренных реформ, постепенно проводимых.

Головнин понимал, что для успокоения общества нужно привлечь в правительство популярных людей. Он просил назначить ему в товарищи Пирогова. Император не хотел слушать об этом. «Он красный» — твердил царь и напомнил министру, что герценовский «Колокол» называл отставку Пирогова, «одним из мерзейших дел Александра, пишущего какой-то бред и увольняющего человека, которым Россия гордится» (И. И. Пирогов. Очерк его общественной и педагогической деятельности. «Колокол» № 118 от 1 января 1862 года, стр. 983-988 ). Сошлись на том, что Пирогова пошлют за границу в качестве руководителя занятиями молодых людей, подготовляющихся к профессуре. Мера либеральная, лицо популярное. На внутреннюю университетскую политику он влияния иметь не будет, а обществу будет показано, что правительство желает серьёзных реформ. Это поможет успокоить студентов.

Предложение пришлось Пирогову кстати. Возня с имением ему надоела. Николаю Ивановичу было не по себе в роли помещика, проводящего «крестьянскую реформу». Трудно было совместить теорию с практикой. К тому же работа по военно-полевой хирургии подвигалась медленно. Руководство занятиями профессорских кандидатов могло дать досуг для обработки крымских материалов. Николай Иванович согласился поехать за границу.

В мае 1862 года Пирогов был уже за границей со своими кандидатами в профессора и со всей семьёй. Он просил министра прислать ему инструкцию для руководства занятиями кандидатов. При этом он поставил свои условия. Головнин велел ответить, что «как специалист в деле педагогическом, как бывший профессорский кандидат, приготовлявшийся к профессуре за границей, как бывший профессор университета и Медицинской академии и, наконец, как бывший попечитель округа, имевший возможность близко изучить условия, необходимые для профессорского звания, Н И. Пирогов, без сомнения, сам может составить наилучший план».

Со своей стороны министр считал, что Николай Иванович может оказывать молодым людям содействие рекомендацией каждому из них тех профессоров, слушание которых было бы для них наиболее полезно, сближением их с такими профессорами и своими личными советами. Кандидаты обязаны периодически доставлять руководителю отчёты о своих занятиях, а Пирогову надлежит пересылать их со своими заключениями в министерство.

Выбор профессорских кандидатов был в общем удачный. Многие из тех молодых людей, которые готовились к профессуре под руководством Пирогова, заняли впоследствии выдающееся положение в науке.

Головнин требовал от профессорских кандидатов ежемесячных отчётов, присылаемых непосредственно в министерство. Этим, очевидно, министр хотел контролировать деятельность Пирогова, опасаясь его вредного влияния на будущих профессоров. Но это не отразилось на взаимоотношениях будущих профессоров и их руководителя. В своих воспоминаниях и рассказах о начале шестидесятых годов кандидаты единодушно говорят о пользе, которую принесло им посредничество Пирогова между ними и зарубежными профессорами. Для последних рекомендация русского учёного имела исключительное значение.

Своим главным местопребыванием Пирогов избрал Гейдельберг. Там были самые выдающиеся в то время учёные по специальностям, избранным большинством наших кандидатов.

Головнин удовлетворял просьбы Пирогова о назначении стипендий тем молодым людям, которые самостоятельно поехали за границу для научных занятий и нуждались в материальной помощи. В их числе был И. И. Мечников, рассказывающий об этом в своих воспоминаниях.

Как всегда, Николай Иванович относился к взятым на себя обязанностям не по-чиновничьему, не формально. Он не ждал, пока занимавшиеся в 25 зарубежных университетах кандидаты обратятся к нему с просьбами или пришлют свои отчёты. Он выезжал из Гейдельберга в Швейцарию, в Италию, во Францию, в Англию, где находились будущие русские профессора, переписывался с учёными разных стран по поводу занятий наших стипендиатов, облегчал молодым людям доступ в лаборатории и т. п.

Уже спустя два месяца по приезде за границу Николай Иванович послал министру обстоятельный отчёт о занятиях профессорских кандидатов с подробной характеристикой каждого из них, а также профессоров, у которых они занимались.

Профессорские кандидаты в письмах к родным и друзьям с восторгом отзывались о своём руководителе. «Часто собираемся у Пирогова, — писал известный впоследствии педагог Л. Н. Модзалевский. — Я еще не видывал человека столь Человечного: так он прост и вместе глубок. Удивительнее всего, как человек таких лет и чинов мог сохраниться во всей чистоте, и притом у нас на Руси, пережившей целое Николаевское царствование».

Кандидаты пользовались также врачебной помощью своего научного руководителя.

За границей Пирогов написал несколько больших статей по университетскому вопросу, об устройстве средней школы — общей и специальной, о воскресных школах и т. п., в том числе знаменитые «Письма из Гейдельберга». Эти четыре очерка представляют собой ценный вклад в педагогическую литературу. И теперь еще, по заявлению такого авторитетного специалиста, как академик Н. Н. Бурденко, можно найти в «Гейдельбергских письмах» Пирогова руководящие указания для правильной постановки дела в высшей медицинской школе.

Вот что, между прочим, рекомендовал Николай Иванович в одном из своих гейдельбергских очерков нашим профессорским кандидатам:

«При научных занятиях метод и направление — вот главное. А этому из одних лекций не научишься, из книг также. Не отыскав верного метода, не найдя направления, растеряешь множество времени и сам растеряешься. Найти то и другое может только талант. В реальных науках они в наше время уже то, что они должны быть. Будь профессор хоть бы немой, да научи примером на деле настоящей методе занятия предметом, — он для науки и для того, кто хочет заниматься наукой, дороже самого красноречивого оратора.

Покажите образованному в самом ограниченном масштабе на какой-нибудь частичке науки только на самом деле метод и механизм, каким современная наука доходит до её результатов, — и остальное он добудет всё сам, если он действительно ищет знания».

В начало XX столетия, спустя почти полвека после высказываний Пирогова по университетскому вопросу, передовые деятели тогдашней русской высшей школы в своих требованиях реформы опирались на статьи Николая Ивановича. То же самое наблюдается в статьях о постановке дела в средних и низших учебных заведениях.

К первым месяцам пребывания Николая Ивановича в Гейдельберге относится его поездка к Гарибальди по просьбе русских учащихся. В августе 1862 года знаменитый итальянский патриот-революционер был ранен стрелками итальянского короля в сражении при Аспромонте. Взятый в плен, он был, несмотря на рану, посажен итальянским королём в крепость за то, что хотел освободить родину от немецкого ига. Вскоре, однако, Гарибальди был королём «помилован» и отправлен для лечения в Специю.

Всё прогрессивное человечество интересовалось состоянием здоровья героя. Волновались по этому поводу и русские студенты в Гейдельберге. Они-то и устроили поездку Николая Ивановича к знаменитому больному. Как сообщал в Петербург профессорский кандидат Л. Н. Модзалевский, ездивший вместе с Пироговым к итальянскому народному герою, Николай Иванович осмотрел рану Гарибальди, нашёл пулю, «...которую прежде не подозревали, перевёл больного из тесной и душной комнаты в другую и советовал ему совершенно оставить Специю, что тот и сделал. Пирогов явно помог генералу, недавно получил от него письмо и карточку. Все русские были в восторге от решимости Пирогова, так как к этому примешивалось кое-что политическое. Министр наш, получив письмо Пирогова, побежал к государю с докладом».

Письмо, о котором говорит Модзалевский, найдено мною в архиве министерства просвещения. Оно послано Пироговым министру вместе с подробным медицинским отчётом об осмотре раны Гарибальди. Отчёт был тогда же опубликован в «Петербургских ведомостях» и оттуда, в переводе, перепечатан во многих западноевропейских газетах. Письмо и отчёт Пирогова помечены 5 ноября н. ст. Приведу здесь из обоих документов наиболее существенное, относящееся к взглядам гениального русского хирурга на лечение пулевых ран вообще и раны Гарибальди в частности. Оно также характеризует разницу в отношении к больному русского и зарубежных учёных.

Рассказав о том, что делали итальянские врачи до его приезда, Николай Иванович писал: «Я бы никак не решился одобрить исследование раны пальцем, ни к чему не ведущее, по моему убеждению, и даже вредное для больного... я мог действовать совершенно независимо и выразить моё мнение вполне откровенно».

В подробном отчёте Пирогов описывает свои два свидания с героем и состояние его здоровья: «31 октября я увидел эту знаменитую рану. За 2 дня предо мною осматривал её Нелатон, за день была консультация 17 итальянских врачей. По утру 31-го я осмотрел раненую ногу генерала один... Неприятно поражает врача контраст хорошо сохранившегося бюста с болезненною худобою конечностей. Под тёплыми одеялами лежат исхудалые ноги. Этот контраст обыкновенно встречается у людей, сделавших быстрый переход от деятельной, подвижной жизни к постели и бездействию. Этот контраст не так страшен, как кажется; тем не менее он указывает врачу, на что он должен обратить внимание при лечении таких больных. Для них свежий воздух и движение тела, хотя бы пассивное, составляет условия жизни и успеха в лечении, особливо когда дело идёт о наружном повреждении.

По моему обыкновению, я приступил к осмотру раненой ноги не иначе, как при сравнении её с здоровою. Оказалось, что и здоровая не совсем здорова».

Дальше Николай Иванович объясняет, почему он не считал нужным исследовать рану пальцем или зондом. Свойство раны Гарибальди было и без того ясно русскому учёному.

«Разве недостаточно здравого смысла, чтобы сказать с положительной точностью, что пуля — в ране, что кость повреждена, когда я вижу одно только пулевое отверстие, проникающее в кость; когда узнаю, что пуля была коническая и выстреленная из нарезного ружья; когда мне показывают куски обуви и частички кости, извлечённые уже из раны; когда я нахожу кость припухшею, растянутою, сустав увеличенным в объёме. Неужели можно, в самом деле, предполагать, что такая пуля и при таком выстреле могла отскочить назад, пробив кость и вбив в рану обувь и платье?

Может ли такое предположение хотя на одну минуту привести в сомнение мыслящего человека? Но если, с одной стороны, присутствие пули в ране Гарибальди и без зонда несомненно, то, с другой стороны, зонд, не открыв её в ране, нисколько бы не изменил моего убеждения. И действительно, больного уже не раз зондировали, а пули не отыскали. То, что ощупал зондом Нелатон (Нелатон - прославленный французский хирург ), при всём доверии к знанию этого хирурга, не увеличивает и не уменьшает ни на волос убеждения, основанного на признаках более верных, чем индивидуальные и кажущиеся ощущения. Другие врачи вводили зонд в рану и прежде, и после Нелатона, а пули на нашли.

Наконец, не в одном материальном отношении считаю я зондирование Гарибальди покуда бесполезным и даже вредным; оно может сделаться вредным и в нравственном отношении, если поколеблет доверив больного...

Всё искусство врача состоит в том, чтобы уметь выждать до известной степени. Кто не дождавшись и слишком рано начнёт делать попытки к извлечению, тот может легко повредить всему делу; он может наткнуться на неподвижную пулю, и попытки извлечения будут соединены с большим насилием... Кто будет ждать слишком долго, тот, напротив, без нужды дождётся до полного образования нарыва, рожи и лихорадки...

Мой совет, данный Гарибальди, был: спокойно выжидать, не раздражать много раны введением посторонних тел, как бы их механизм ни был искусно придуман, а главное — зорко наблюдать за свойством раны и окружающих её частей. Нечего много копаться в ране зондом и пальцем...

В заключение скажу, что я считаю рану Гарибальди не опасной для жизни, но весьма значительною, продолжительною... Правда, уже и теперь слышались голоса о необходимости отнятия члена; но эти грозные мысли произошли, мне кажется, не столько от серьёзных научных убеждений, сколько от закулисных или, лучше, запостельных обстоятельств.

И больной Гарибальди точно так же, как и здоровый, не перестаёт быть предметом действий различных партий. Что же мудрёного, если и раненая нога служит предметом национальных увлечений, надежд и опасений. Покуда все почитатели его могут быть спокойны; ни жизнь, ни нога его не находятся в опасности.

Но не нужно предаваться и излишнему оптимизму. Пулевая рана вблизи сустава и с нарушением целости сустава с повреждением кости и с присутствием пули в кости, несмотря на геройский стоицизм больного и крепость его сил, всё-таки дело нешуточное. Оно требует со стороны врачей большой осмотрительности и зоркости наблюдения».

Руководство занятиями профессорских кандидатов, статьи по университетскому вопросу оставляли энергичному Николаю Ивановичу достаточно времени для работы над «Военно-полевой хирургией». В течение года он обработал весь свой материал и в 1864 году выпустил в Лейпциге, на немецком языке, «Начала общей военно-полевой хирургии». Прежде чем говорить о содержании этого труда, являющегося в наши дни руководством для работников военно-медицинского дела, надо на основании найденных архивных документов рассказать вкратце историю его создания.

Гениальному русскому учёному пришлось выпустить впервые свой классический труд по военно-полевой хирургии не на родном языке потому, что частные отечественные издательства не решались выпустить большое по объёму специальное сочинение. Сообщая в январе 1864 года министру Головкину, что один лейпцигский книгопродавец предложил издать за свой счёт курс военной хирургии, Николай Иванович писал, что сначала он «было не решался» на это.

Но «трактата Общей хирургии до сих пор еще нет и на немецком языке». Между тем «для военных врачей именно Общая хирургия, применённая к военно-полевой практике, дело очень нужное». А так как немецкий язык был тогда самым распространённым среди врачей всего мира, в том числе и русских, то Пирогов решил пока что выпустить свою книгу на немецком языке. Однако «если бы у нас, в России, разделяли» мнение автора о необходимости такой книги и если бы явились «желающие её издать», то Николай Иванович «без замедления» подготовит к печати русский текст.

Пирогов полагал закончить работу в короткий срок, но тема увлекала его, и составление «Общей военно-полевой хирургии» затянулось. Сообщая министру о занятиях по руководству молодыми русскими учёными, Николай Иванович говорит о своём специальном труде: «Занятия мои почти в течение целых 8 месяцев состояли преимущественно в составлении моей военной хирургии. Хотя этот труд и не может быть отнесён к исполнению моих прямых обязанностей, но я считал окончание его нравственною обязанностью в отношении той науки, которой я занимаюсь с успехом более 35 лет моей жизни. Сидячая жизнь в течение этих 8 месяцев так расстроила моё здоровье, и без того не крепкое, что я после того едва мог оправиться через 4 месяца». «Впрочем, — добавляет Пирогов, — я не считаю потерянным и этого времени для исполнения моей прямой и официальной цели». И это, конечно, не было отпиской чиновника.

Выпустив свой труд на немецком языке, гениальный хирург поспешил ознакомить с ним врачей, читавших только по-русски. Так как отечественных издателей не находилось, то Головнин устроил через своего приятеля, министра финансов М. X. Рейтерна, ссуду; в 2500 рублей для издания книги. Только после этого военно-медицинское ведомство сообщило Николаю Ивановичу, что оно приобретет весь тираж русского издания. Таким образом, ссуда была казне возвращена.

Пирогов обработал текст и отпечатал книгу по-русски (часть I вышла в 1865 году, часть II — в 1866 году). В предисловии Николай Иванович пишет: «В 1864 году я издал в Германии «Начала общей военной хирургии» на немецком языке. Моя книга нашла себе читателей. В 1865 г. я решился издать «Начала военно-полевой хирургии» и для русских врачей. Это не есть перевод с немецкого. С моей стороны было бы непростительно предлагать соотечественникам перевод, сделанный мной, и моей же книги. Напротив, немецкий текст есть перевод с русского. Материалы и все данные были составлены по-русски... Но для русских врачей я счёл необходимым дать моей книге вид руководства, и для этого изложил гораздо подробнее результаты, добытые современною хирургией других стран в последние три войны». Благодаря министра просвещения (в письме от 29 марта 1865 года) за содействие в издании книги, Пирогов заявляет, что для русских врачей он написал «несравненно более обработанную и полнейшую» книгу.

«Я принадлежу к ревностным сторонникам рациональной статистики, — пишет дальше Николай Иванович в предисловии к «Началам общей военной хирургии», — и верю, что приложение ее к военной хирургии есть несомненный прогресс. Я уверен, что без учения об индивидуальности... невозможен и истинный прогресс врачебной статистики... По моим понятиям, эта наука сделается тогда только рациональною и приложимою (к практике), когда разъяснится, какую роль играет личность больного в каждом данном случае...

Из моей книги (читатель) не может не убедиться, что я верю в гигиену. Вот где заключается истинный прогресс нашей науки. Будущее принадлежит медицине предохранительной. Эта наука, идя рука об руку с государственною, принесёт несомненно пользу человечеству...

Я решился возобновить в памяти прошлые впечатления, разобрать скопленный и уже было заброшенный материал, напомнить и Европе, и русским врачам, что мы в Крымскую войну не были так отставшими в науке, как это можно бы было заключить из нашего молчания...

Я назвал мою книгу «Военно-полевой хирургией» потому, что в ней говорится только о предметах, занимающих военного врача и в военное время».

Рассматриваемая книга Пирогова сыграла огромную роль в историк развития военно-полевой хирургии XIX столетия. Даже для нашего времени этот классический труд во многом сохранил значение руководства в обстановке войны для работников медицинской службы. Это удостоверил в начале Великой Отечественной войны 1941 —1945 годов начальник Главного военно-медицинского управления генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов. В своей книге «Вопросы организации и тактики санитарной службы» в связи с военно-полевой практикой в районе действующей армии, он подробно разобрал военно-медицинскую доктрину Пирогова.

Эпиграфом к своему исследованию Е. И. Смирнов взял слова Николая Ивановича: «Почему мы так мало знаем о нашем прошлом, так скоро его забываем и так легко относимся к тому, что ожидает нас в ближайшем будущем?»

Свою книгу Е. И. Смирнов начинает заявлением, что «человек, считающий себя организатором санитарной службы, не может не знать истории возникновения и развития первой помощи на поле боя... Когда же мы обращаемся к истории прошлого, мы не можем пройти мимо знаменитых работ гениального русского хирурга Н. И. Пирогова. И каждый раз, когда вчитываешься в его труды, находишь в них много нового, много полезного для наших дней... Нельзя забывать указаний Н. И. Пирогова о том, что «судить о недостатках прошлого не трудно; гораздо труднее хорошо распоряжаться настоящим». Это обязывает организаторов военной медицины глубже и детальнее изучать прошлое русской санитарной службы для того, чтобы лучше распоряжаться настоящим».

Своё учение о военно-медицинском деле Пирогов сжато изложил в двадцати пунктах, объединённых названием «Основные начала моей полевой хирургии» во второй части книги «Военно-врачебное дело» (1879 год). Рассмотрев эти положения с современной точки зрения, генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов выясняет, что в них «остается действенным и поныне, что нуждается в поправках, что устарело и представляет только историческую ценность».

Первый пункт «Основных начал» Пирогова — знаменитый, всем известный, афоризм: «Война это травматическая эпидемия». «Советский человек понимает, — пишет по этому поводу Е. И. Смирнов, — что война есть социальное явление, что война есть продолжение государственной политики другими средствами, что государственная политика является целью, а война — средством для осуществления этой политики. Н. И. Пирогов в данном случае рассматривает войну с точки зрения хирурга, организатора военно-санитарного дела на театре войны. Действительно, война сопровождается «травматической эпидемией», которая определяет содержание работы военной медицины. Однако такое заявление Пирогова в середине прошлого столетия, когда личный состав армии погибал больше от эпидемических заболеваний, чем от огнестрельного оружия противника, следует признать прозорливым, далёким предвидением».

Приведя дальше цифры потерь разных армий в Крымскую, русско-турецкую и первую мировую войны, Е. И. Смирнов выясняет, что «Пирогов, выставляя это первое положение военно-полевой хирургии, преследовал одну цель: показать, что во время больших войн не будет хватать врачей, что представления о нормах больных на одного врача должны быть пересмотрены под углом зрения этой нехватки». На основе опыта империалистической войны 1914—1918 годов и первого периода войны 1941—1945 годов, имея также в виду, что «современные войны ведутся массовыми армиями, мы вправе считать, что первый пункт основных положений Пирогова надо серьёзно учесть при организации санитарной службы военного времени».

Второй пункт пироговских «Начал» — о свойстве ран, о смертности и успехе лечения — имеет исключительное историческое значение. В этом пункте на взглядах Пирогова отразилось состояние науки до введения антисептики. Как было упомянуто выше и как будет показано дальше, Николай Иванович стоял на пути, которым значительно позже дошёл до своего открытия Листер.

Третий пункт «Начал» — «Не медицина, а администрация играет главную роль в деле помощи раненым и больным на театре войны» — является аксиомой, которая всегда должна быть в памяти военно-полевого врача. «Трудно переоценить значение этого утверждения для санитарного обеспечения современных войн», — пишет генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов, подчёркивая вместе с тем, что «это положение Н. И. Пирогова совершенно не означает, что администратор может не быть врачом или быть врачом, но профаном в медицине. Нет, оно имеет в виду медицински грамотного врача-организатора».

Главный хирург Советской Армии академик Н. Н. Бурденко также указывает, что эти слова Пирогова надо понять «не как отрицание медицинской работы, а как требование к администрации, чтобы были созданы условия для правильного использования врачебной работы в смысле сортировки... Пирогов не смотрел на военно-полевую хирургию, как на хирургию, которая может довольствоваться более примитивными приёмами, чем хирургия клиническая. Наоборот, именно на войне требуется сугубо напряжённая работа хирурга в смысле гибкости, импровизации, находчивости и изобретательности, чтобы... помощь была оказана наиболее эффективно и наиболее совершенно».

Своё положение о преобладающем в условиях войны значении административной распорядительности военно-полевого врача Николай Иванович много раз иллюстрировал художественным описанием обстановки на пунктах первичной помощи раненым воинам. Яркие картины суеты, растерянности и в известной мере бесполезной работы врача в такой обстановке даны в «Севастопольских письмах», в автобиографических набросках и в других произведениях Пирогова. Непревзойдённым является описание, данное в первой главе «Военно-полевой хирургии».

«Я убеждён из опыта, — пишет Николай Иванович, — что к достижению благих результатов в военно-полевых госпиталях необходима не столько научная хирургия и врачебное искусство, сколько дельная и хорошо учреждённая администрация. К чему служат все искусные операции, все способы лечения, если раненые и больные будут поставлены в такие условия, которые вредны и для здоровых?.. От администрации (Словом «администрация» Пирогов называет распорядительность, организационную деятельность), а не от медицины зависит и то, чтобы всем раненым, без изъятия и как можно скорее, была подана первая помощь, не терпящая отлагательств... Представьте себе тысячи раненых, которые по целым дням переносятся на перевязочные пункты в сопровождении множества здоровых; бездельники и трусы под предлогом сострадания и братской любви всегда готовы на такую помощь, и как не помочь и не утешить раненого товарища.

И вот перевязочный пункт быстро переполняется сносимыми ранеными; весь пол, если этот пункт находится в закрытом пространстве (как, например, это было в Николаевских казармах и в дворянском собрании в Севастополе), заваливается ими, их складывают с носилок как ни попало; скоро наполняется ими вся окружность, так что и доступ к перевязочному пункту делается труден; в толкотне и хаотическом беспорядке слышатся только вопли, стоны и последний хрип умирающих; а тут между ранеными блуждают из стороны в сторону здоровые — товарищи, друзья и просто любопытные.

Между тем стемнело; плачевная сцена осветилась факелами, фонарями и свечами, врачи и фельдшера перебегают от одного раненого к другому, не зная, кому прежде помочь; всякий с воплем и криком кличет к себе. Так бывало часто в Севастополе, на перевязочных пунктах, после ночных вылазок и различных бомбардировок.

Если врач в этих случаях не предположит себе главной целью прежде всего действовать административно, а потом уже врачебно, то он совсем растеряется, и ни голова его, ни руки не окажут помощи. Часто я видел, как врачи бросались помочь тем, которые более других вопили и кричали, видел, как они исследовали долее, чем нужно, больного, который их интересовал в научном отношении, видел так же, как многие из них спешили делать операцию, а между тем как они оперировали нескольких, все остальные оставались без помощи, и беспорядок увеличивался всё более и более. Вред от недостатка распорядительности на перевязочных пунктах очевиден: 1) Врачебная помощь разделена бывает неравномерно. Между тем как раненым, которые больше других ноют, подаётся безотлагательная помощь, другие — не менее страдающие, но переносящие боль с терпением, остаются долго без всякого призрения. 2) Безнадёжным раненым, которым гораздо нужнее духовная, чем врачебная помощь, расточаются нередко медицинские пособия без всякой для них пользы, отнимая у врачей время и силы, которые могли бы быть употреблены с большею пользою для других, еще подающих надежду к выздоровлению».

Нарисованная Пироговым картина характеризует не только военную медицину времён севастопольской обороны. По свидетельству Е. И. Смирнова, подобное явление часто наблюдалось на театре военных действий в полевых санитарных учреждениях всех армий первой мировой войны, особенно в санитарной службе царской армии. Оно может иметь место в каждой войне, если не будет должным образом оценено значение организационных вопросов военной медицины, если не будут учтены уроки истории санитарной службы и особенности современных армейских операций. А лучшее изображение прошлого мы имеем в «Военно-полевой хирургии» Пирогова.

Убедившись вскоре после прибытия в Севастополь, что «простая распорядительность и порядок на перевязочном пункте гораздо важнее чисто врачебной деятельности», Николай Иванович «сделал себе правилом: не приступать к операциям тотчас при переноске раненых на эти пункты, не терять времени на продолжительные пособия, а главное но допускать беспорядка в транспорте, не дозволять толпиться здоровым, не допускать хаотического скучивания раненых и заняться неотлагательно их сортировкой».

Пирогов предложил всем врачам и фельдшерам, находящимся на перевязочном пункте, «с первого появления транспортов начинать раскладывать раненых так, чтобы трудные и требующие безотлагательной помощи отделены были тотчас от легко и смертельно раненых... Здоровым товарищам раненых, навязавшимся в помощники при транспортировке, было строго запрещено приходить на перевязочный пункт и увеличивать собой тесноту. Порядок через это был восстановлен; все врачи, сестры и фельдшера были одинаково заняты; каждый знал своё дело; все тяжело раненые получали первое и главное, неоперативное пособие. Разбор и сортировка продолжались иногда до вечера, целую ночь, до самого утра, пока главные транспорты не прекращались; врачи и помощники при этом не так уставали и выбивались из сил, как прежде, когда им приходилось делать операции в сумятице и беспорядке, господствовавших вокруг них; только немногие, самые нужнейшие операции, имевшие целью остановить кровотечение или уничтожить сильную боль, предпринимались тотчас, не дождавшись окончания транспортов».

Это описание своей системы Пирогов дал спустя десять лет после её применения на деле. Вот как Николай Иванович изложил свой метод работы в письме к доктору Зейдлицу под свежим впечатлением от результатов, полученных благодаря этому методу: «У нас было 400 убитых и 1800 раненых... На мою долю досталось 600 раненых. Посредством особенного способа, который я уже неоднократно испытал в подобных случаях, мне удалось в ¹/₂ дня справиться с главнейшими хирургическими пособиями.

Способ этот состоит в следующем. В моём распоряжении находятся 10 врачей; я ими управляю деспотически, но, смею думать, справедливо. Я распределяю обязанности этих врачей таким образом, что двое или трое из них, по очереди меняясь с другими, должны сортировать вновь прибывших раненых... Тут сначала выделяются отчаянные и безнадёжные случаи... их отделяют от прочих; им дают наркотические средства, чтобы уменьшить их страдания, и тотчас переходят к раненым, подающим надежду на излечение, и на них сосредоточивают всё внимание... Прочих слегка перевязывают фельдшера, под руководством одного или двух врачей... Раненые с сложными переломами тотчас и весьма тщательно исследуются...

Если принесли много раненых, то мы оперируем одновременно на 3 или 4 столах. Тут также необходим известный порядок, чтобы выиграть время. У меня врачи так распределены, что около каждого раненого, которого оперируют, 4 или 5 врачей заняты... Другие ассистенты занимаются остановкой последовательного кровотечения... 3 первых врача продолжают оперировать другого раненого.

Для переноски оперированных и раненых назначены 4 служителя. Они стоят наготове, руки по швам, чтобы тотчас по команде унести оперированного со стола на кровать и принести нового раненого на операционный стол. Таким образом всё идёт как по маслу... Если же запустить первые два дня после сражения, то делается чертовский беспорядок, от которого у каждого голова закружится».

Четвёртый пункт пироговских «Основных начал полевой хирургии» гласит: «Не операции, спешно произведённые, а правильно организованный уход за ранеными и сберегательное (консервативное) лечение, в самом широком размере, должны быть главною целью хирургической и административной деятельности на театре войны». С этим пунктом «нельзя безоговорочно согласиться, — пишет Е. И. Смирнов. — Консервативное поведение хирурга и администратора по отношению к раненому в полевых санитарных учреждениях стоит в противоречии с современными достижениями хирургии. В настоящее время абсолютное большинство хирургов совершенно справедливо являются сторонниками первичной хирургической обработки огнестрельных ран как единственно надёжного средства борьбы с инфекцией. Эта точка зрения научна и оправдана жизнью. Чем раньше после ранения осуществлено хирургическое вмешательство, тем лучше».

Объясняя защиту Пироговым консервативного, выжидательного, образа действий хирурга на войне, Е. И. Смирнов приводит из «Военно-полевой хирургии» следующее заявление Николая Ивановича: «Чтобы решиться на деятельное и энергичное предохранение, не нужно ли быть сначала уверенным, что наше предохранительное средство само не вредно или, по крайней мере, менее вредно, чем болезнь. Этой-то именно уверенности у нас, к сожалению, нет».

«Н. И. Пирогов прав, — пишет по этому поводу Е. И. Смирнов: — тогда действительно не было уверенности в хорошем исходе хирургических вмешательств. Сейчас эта уверенность существует, а потому раннее оперативное вмешательство в целях предупреждения инфекции в огнестрельных ранах должно быть положено в основу доктрины военно-полевой хирургии Красной Армии». «Однако всегда нужно твердо помнить, — добавляет автор: — объём хирургической работы в полевых и ближайших к фронту стационарных госпиталях зависит не столько от медицинских показаний, сколько от положения дел на фронте, количества поступающих больных и раненых и их состояния, количества врачей, особенно хирургов, на данном этапе, наличия автотранспортных средств полевых санитарных учреждений и медицинского оснащения, времени года и состояния погоды. В этом суть военно-полевой хирургии, этим она отличается от неотложной хирургии».

В пятом пункте «Основных начал» Н. И. Пирогов развивает свое заявление об административной деятельности военно-полевого хирурга: «Беспорядочное скучение раненых на перевязочных пунктах и в госпиталях есть главное зло, причиняющее впоследствии ничем непоправимые бедствия и увеличивающее безмерно число жертв войны; поэтому главная задача полевых врачей и администраторов должна состоять в предупреждении этого скопления в самом начале войны».

В шестом пункте Пирогов пишет: «Как бы ни было полезно и желательно избегать транспорта тяжело раненых, но скопление их вблизи театра войны — и именно в начале военных действий — неминуемо отзовётся впоследствии вредным влиянием на других раненых». «Эти положения совершенно правильны, — заявляет генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов на основании опыта Отечественной войны, — и должны безукоризненно выполняться. Скопление тяжело раненых без медицинских показаний в полевых санитарных учреждениях «смерти подобно», особенно в маневренной войне». Подчеркнув, что при решении этого вопроса необходимо иметь в виду медицинские показания, он далее разъясняет: «Если боевая обстановка на фронте не диктует отступления, если раненому или больному эвакуация жизненно противопоказана, — не смей эвакуировать, так как эвакуация — не цель медицинского обеспечения, а средство».

Седьмой пункт «Основных начал» — о рассеянии раненых, чтобы предупредить распространение заразных болезней, — имеет только исторический интерес. Развитие науки после войн XIX столетия сделало рассеяние больных в виде обязательного правила — лишним. Достижения медицинской науки в области хирургии, нейрохирургии, челюстно-лицевой хирургии, физиотерапии, необходимость комплексного лечения раненого для быстрого восстановления его здоровья, а также недостаток врачей-специалистов — всё это на основании опыта последней войны приводит к необходимости иметь крупные госпитали. Большие госпитали лучше обеспечены лечебной помощью по всем специальностям.

В восьмом пункте «Начал» Пирогов сжато излагает одну из самых важных сторон своего учения — о постановке военно-медицинского дела. Здесь читаем: «Хорошо организованная сортировка раненых на перевязочных пунктах и в военно-временных госпиталях есть главное средство для оказания правильной помощи и к предупреждению беспомощности и вредной, по своим следствиям, неурядицы».

Это положение великого учёного должно быть, по словам советских специалистов, руководящим, основным в практической деятельности личного состава полевой санитарной службы, особенно хирургов. Сортировка — главная и самая ответственная часть работы любого лечебного учреждения, имеющего дело с массовым приёмом раненых и больных; поэтому она должна осуществляться постоянными, штатными работниками данного учреждения, которые несут персональную ответственность за дело. Военная медицина Советской Армии в этом отношении сделала необходимые организационные выводы.

Приведу ещё одно заявление генерал-полковника медицинской службы Е. И. Смирнова по поводу учения Пирогова о сортировке раненых на первичных пунктах помощи. Цитирую по авторизованной стенограмме его доклада «Идеи Пирогова в Отечественной войне», сделанного в торжественном заседании Хирургического общества г. Москвы и области в ноябре 1942 года. «Почти 90 лет прошло с тех пор, как это бессмертное учение о сортировке раненых и больных на театре военных действий появилось в свет, и тем не менее мы и сейчас находим людей, которые не поняли значения этого учения. Больше того, некоторые из них отрицают какую бы то ни было науку в организационных вопросах военно-полевой хирургии. Я не могу не обратить вашего особого внимания на то месту в учении Пирогова о сортировке раненых и больных, где он говорит о главном в сортировке. Он... считал непременным условием правильного, рационального лечения раненых... обязательное наличие складочного места, сиречь сортировочного госпиталя... Это диктуется государственными интересами сегодняшнего дня».

В условиях Великой Отечественной войны в медико-санитарных батальонах были созданы, в соответствии с учением Пирогова, приёмно-сортировочные отделения. В их обязанности входили только приём и сортировка раненых, поступавших из частей дивизий. Методы сортировки на перевязочном пункте в Севастополе, описанные Пироговым в письме к доктору Зейдлицу, оказались, по заявлению Е. И. Смирнова, почти целиком и полностью применимы в приёмно-сортировочных отделениях медико-санитарных батальонов Советской Армии. Конечно, условия современной войны и достижения медицинской науки потребовали от деятелей советской военной медицины дополнения и расширения учения Пирогова о сортировке.

Заявление Пирогова в его докладе 1855 года князю М. Д. Горчакову о необходимости держать в районе боя в запасе 70 процентов госпитальных коек на случай нужды в них после сражения, требует, по убеждению генерал-полковника Е. И. Смирнова, только одного добавления: чтобы это классическое заключение было известно работникам военно-санитарного дела. «Вывод, который сделал Пирогов о ёмкости госпитальной базы армии, о её устройстве, есть закон, — заявил во время войны 1942 года начальник военно-медицинского ведомства. — И тот, кто по неграмотности и неопытности его нарушает, тот обрекает многих раненых на смерть и инвалидность, а дело своевременного пополнения действующих войск резервами ставит в тяжелые условия».

Академик Н. Н. Бурденко разъясняет в одной из своих статей о Пирогове, как основоположнике военно-полевой хирургии, учение Николая Ивановича о сортировке. Она «предполагает быструю постановку диагноза не только с точки зрения анатомических изменений, но и с точки зрения динамики повреждения. Это предполагает работу очень опытного врача. Пирогов знал это и учитывал. Он требовал быстрого приближения помощи к раненым, неоднократно твердил о том, что такую помощь должен оказывать опытный и высококвалифицированный хирург».

Девятый, двенадцатый и тринадцатый пункты «Основных начал» Пирогова развивают четвёртый — о консервативном лечении; об этом говорилось выше.

Пункты десятый и семнадцатый «Начал» требуют осторожного обращения со свежими огнестрельными ранами. Это было во времена Пирогова новшеством, доступным пониманию немногих учёных деятелей хирургии.

Одиннадцатый пункт посвящён гипсовой повязке. О ней говорилось выше.

Пункты четырнадцатый, пятнадцатый и шестнадцатый посвящены вопросам борьбы с госпитальными заразами, вопросам гигиены и антисептики.

Восемнадцатый пункт — об анестезии (обезболивании), как важнейшем средстве при оказании хирургической помощи в полевой практике, — освещён выше, в рассказе о поездке Пирогова на Кавказ.

В девятнадцатом пункте говорится о роли статистики в практике военно-полевого хирурга.

В заключительном — двадцатом — пункте «Основных начал» говорится о «частной помощи» на театре войны. Здесь имеется в виду женский уход за больными и ранеными, а также помощь предметами и продуктами, поступающими через госпитально-врачебную администрацию в виде пожертвований от гражданского населения страны своим защитникам на полях сражений.

Рассмотрев «Основные начала военно-полевой хирургии» Пирогова в сжатом, резюмирующем изложении, вернёмся к общему тексту его классического труда 1866 года.

Большой интерес представляет, в развитие третьего пункта правил — об административной деятельности врачей, — наставление Николая Ивановича молодым медикам, как им действовать на пунктах первичной помощи. «На перевязочных пунктах, где скопляется столько страждущих разного рода, врач должен уметь различать истинное страдание от кажущегося... Во время войны скоро приучаешься различать малодушных и эгоистических крикунов от истинных страдальцев. С первыми не нужно терять много времени; их крики можно прекратить не болеутоляющими лекарствами, а строгим выговором и повелительным тоном; им нужно дать почувствовать, что намерение их понято; им нужно указать на товарищей, которые спокойно и безропотно переносят свои страдания, хотя и не легче их ранены. Но, если сильный вопль и стоны слышатся от раненого, у которого черты изменились, лицо сделалось длинным и судорожно искривлённым, бледным или посиневшим и распухшим от крика, если у него пульс напряжён и скор, дыхание коротко и часто, то, каково бы ни было его повреждение, нужно спешить с помощью».

Заботясь об удобстве раненых воинов, об уменьшении страданий защитников родины, Николай Иванович изобретал разные приспособления для их перевозки. Приведя описание усовершенствованной по его проекту повозки, лёгкой, портативной и целесообразной в условиях того времени, Пирогов отмечает, что это облегчало также труд санитаров. «Я и сам возил без труда», — пишет он.

Отмечу одно отступление Николая Ивановича в первой главе его книги от вопросов, не относящихся непосредственно к военно-полевой хирургии. Указывая, что «для всякого хорошо устроенного госпиталя» в интересах гигиенических, противоэпидемических необходимо запасное летнее помещение, великий учёный и патриот подчёркивает: «Мы в этом отношении опередили Западную Европу. Только теперь мы начинаем находить себе подражателей».

Много места уделяется во второй главе «травматическим сотрясениям». Здесь Пирогов дал классическое описание шока, где художественность изложения соперничает, по словам историка хирургии, с научной точностью. Это описание до сих пор цитируется во всех руководствах и почти в каждой статье о шоке. «Его клинические описания настолько полны, — удостоверяет авторитетнейший в этом вопросе Н. Н. Бурденко, — настолько ярки и точны, что каждый хирург, хотя бы и наблюдавший сотни случаев шока, затруднится что-либо прибавить к описанной Пироговым клинической картине».

Приведу небольшой отрывок из этого художественного описания специально-медицинского случая.

«В осадных войнах, где повреждения большими огнестрельными снарядами встречаются беспрестанно, можно наблюдать общее окоченение во всех возможных видах и степенях, — пишет Николай Иванович в «Военно-полевой хирургии». — С оторванною рукою или ногою лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно, он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чём участия и ничего не требует; тело холодное, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращён вдаль; пульс — как нитка, едва заметен под пальцем и с частыми перемежками. На вопросы окоченелый или вовсе не отвечает или только про себя, чуть слышным шопотом; дыхание также едва приметно. Рана и кожа почти вовсе нечувствительны, но если большой нерв, висящий из раны, будет чем-нибудь раздражён, то больной одним лёгким сокращением личных мускулов обнаруживает признак чувства.

Иногда это состояние проходит через несколько часов от употребления возбуждающих средств; иногда же оно продолжается без перемены до самой смерти. Окоченение нельзя объяснить большою потерею крови и слабостью от анемии; нередко окоченелый раненый не имел вовсе кровотечений, да и те раненые, которые приносятся на перевязочный пункт с сильным кровотечением, вовсе не таковы; они лежат или в глубоком обмороке или в судорогах.

При окоченении нет ни судорог, ни обморока. Его нельзя считать и за сотрясение мозга. Окоченелый не потерял совершенно сознания; он не то что вовсе не сознает страдания, он как будто бы весь в него погрузился, как будто затих и окоченел в нём. Подобное же состояние, но в меньшей степени, наблюдается иногда и после ранения малыми огнестрельными снарядами, как, например, после ран пулями в плечевой и бедренно-тазовый суставы».

Дальше Пирогов указывает, что реакция, подобная описанной только что, наблюдается и при «повреждениях мимолетным ядром». «Раненые рассказывают, — пишет Пирогов, — иногда с большою точностью, что повреждение нанесено им ядром или бомбою, пролетевшею мимо и не задевшею их нисколько. Теперь считается это всеми за сказки и за игру фантазии раненого. Не говоря уже о противоречии, в котором находятся такие рассказы с известными нам физическими законами, можно, в большей части случаев, доказать на деле, что эти воздушные повреждения не что иное, как те же ушибы ядром, ослабевшим на лету или дотронувшимся до поверхности тела под весьма тупым углом. Но я видел во время осады Севастополя случай, который трудно объяснить научным образом».

Николай Иванович рассказывает о смерти раненого, принесённого на перевязочный пункт в безнадёжном состоянии. Товарищи его сообщили, что бомба упала довольно далеко от пострадавшего. «Здесь нельзя никак полагать, — пишет Пирогов, — чтобы огромная бомба могла дотронуться до тела, не причинив ни малейшего повреждения. Что было здесь причиною смерти, я не знаю; но трудно предположить, чтобы она не имела никакого отношения к мимолетному выстрелу».

Николай Иванович Пирогов искал объяснения этим фактам, расспрашивал очевидней подобных явлений, сопоставляя показания. Один «весьма образованный и опытный адмирал» рассказал Николаю Ивановичу, «о явлении, ещё более противоречащем физическим законам». Ядро пролетело через корабль на два фута выше палубы, и тем не менее одна тюска была вырвана с гвоздями из своего крепления и полетела вслед за ядром. «Мне кажется, — заключает Пирогов, — надобно всё-таки сознаться, что мы не всё знаем о действии больших огнестрельных снарядов на окружающие предметы».

Вопросу о контузиях Пирогов посвятил несколько строк в следующем за «Основами хирургии» классическом труде — в «Отчете» о поездке на театр войны 1870 года. «Я не слышал, хотя и справлялся, о других, более интересных и иногда неожиданно причиняющих смерть повреждениях, приписываемых военными людьми также мимолетным выстрелам, а именно, контузий различных частей тела, соединённых нередко и с сильными кровяными подтёками. Только в Страсбурге один французский солдат, раненный в голову, утверждал, что разрыв кожи с обнажением черепа и е сильным подтёком был ему причинён мимолетным выстрелом какого-то большого снаряда, но как он упал при этом без чувств, то, разумеется, и не мог наверное знать, точно ли до него не дотронулся кусок бомбы или гранаты. Очень жаль, впрочем, что никто в эту войну не занялся специально этим интересным предметом, — по моему мнению, — всё еще загадочным».

Учение о ранах занимает половину первого тома «Основ военно-полевой хирургии» и значительную часть второго тома. В общем получается исследование объёмом свыше 25 авторских листов. Ничто не оставлено без внимания. Рассмотрены подробно все виды оружия, которым наносятся раны, всякого рода снаряды. Выяснено влияние на раны меткости и скорости стрельбы, массы снаряда, формы его и пр. Пирогов приводит наблюдения международной комиссии над действием новейших огнестрельных снарядов и сравнивает их со своими собственными наблюдениями в Севастополе.

«Учение Пирогова о ранах, — по заключению академика Н. Н. Бурденко, — является обобщением колоссального опыта его как хирурга и травматолога. Он совершенно точно и отчётливо различает раны мало инфицированные и раны, склонные к инфекциям вследствие разрушения важных органов. Наблюдения привели его к убеждению, что некоторые раны могут заживать без всякого вмешательства, и даже инородные тела иной раз безобидно вживаются в них. Таким образом, нет необходимости раскрывать рану, исследовать её пальцем, извлекать инородные тела. Правда, в Севастопольскую войну ему часто приходилось раскрывать пулевые раны, осложнённые повреждениями окружающих мягких частей, скоплением крови. Но в дальнейшем, однако, он снова пересматривает свой взгляд, требуя более сдержанного отношения.

В учении о ранах Пирогов дал исчерпывающее описание различного рода осложнений: острые отёки или инфильтрация, травматические отёки, травмы госпитальные, заражения тела и ран (как то: пиэмия или гнойный диатез, септикемия или токсикемия, госпитальное омертвение, столбняк). Все перечисленные формы он классифицировал совершенно точно и ярко описал».

Большой интерес представляет обращение Николая Ивановича к профессорам — наставникам и воспитателям будущих врачей. «Я думал, — пишет он в том же учении о ранах, — что наставники и писатели много грешат, рассказывая своим ученикам и читателям редкие случаи наравне с обыкновенными. В памяти у новичка остаётся не столько исключительность этих редкостей, сколько эффект, произведённый на него их блестящею стороною, а этим эффектом затемняется насущная правда. Это я говорю по опыту. Я испытал на себе не раз как curiosa обольщают ложною надеждою на успех и побуждают к действиям, в которых после раскаиваешься. Поэтому я отделяю и в травматических повреждениях редкость и исключение от обыкновенного и насущного».

Для характеристики исключительно редких случаев Пирогов берёт ранения головы, которые делит на пять категорий. В последней он рассматривает «случаи, которые неожиданно счастливым исходом могут побудить к отважным и опасным действиям при постели больного». Рассказав об одном таком случае, окончившемся счастливо вопреки всем условиям, при которых извлечены из раны отломки костей черепа, Николай Иванович призывает врачей к осторожным и обдуманным действиям при постели больного.

Во втором томе «Начал общей военно-полевой хирургии» рассмотрены, между прочим, «последовательные или вторичные явления, свойственные всем нарушениям целости органических тканей». В первом подотделе этой главы — критическом разборе теории воспаления — имеется любопытное замечание об эволюционной теории развития органической жизни на земле. «Уже давно сравнивали, — пишет Пирогов, — воспаление с нормальною периодическою тургесценциею (Тургесценция - напряжение тканей ) некоторых органов... Этим давнишним сравнением патологи ставили воспаление также в уровень с нормальными отправлениями. Но не будем увлекаться ни аналогиями, ни кажущеюся очевидностию доводов новой доктрины... Мы, например, легко отличаем по внешним признакам дерево от слона, но как скоро нашему уму приходится провести границу между растением и животным, — она исчезает в бесчисленных переходах».

Николай Иванович Пирогов принадлежал к числу счастливых хирургов. Глубокое знание анатомии, вдумчивое отношение к делу, горячая любовь к человеку, блестящий талант хирурга обеспечивали благополучный исход производимых им операций в огромном большинстве случаев. Несмотря на это, вопреки здравому смыслу, смертность в госпитальной хирургической клинике была поразительно велика. Печальный исход хирургического вмешательства находился в страшном противоречии с удивительным искусством гениального учёного.

У других хирургов дело обстояло ещё хуже. Госпитальные эпидемии уносили массу человеческих жизней, делали бессмысленными, попытки помочь больным хирургическим путём. «Ещё мало, очень мало делается для коренного преобразования тех огромных вместилищ, которыми распространяются развитые в них заразы на окружающие среды, — со скорбью подлинного врача-гуманиста пишет Пирогов в «Военно-полевой хирургии». — Если я оглянусь на кладбище, где схоронены заражённые в госпиталях, то не знаю, чему более удивляться: стоицизму ли хирургов, занимающихся еще изобретением новых операций, или доверию, которым продолжают еще пользоваться госпитали у правительств и обществ. Можно ли ожидать истинного прогресса, пока врачи и правительства не выступят на новый путь и не примутся общими силами уничтожать источник госпитальных миазм».

Пирогов настойчиво, мучительно искал эти новые пути. С самого начала своей петербургской деятельности, с 1841 года, задолго до открытия Пастера и до предложения Листера, он знал, что всё зло — в передаче заразы от одного больного к другому. «Когда я вступил главным врачом хирургического отделения во 2-й военно-сухопутный госпиталь в 1841 году, — сообщал Николай Иванович спустя четверть века, — то я не нашёл там особого отделения для нечистых и смертельных ран и пиэмий. Меня уверяли, что для этого не предстояло никакой надобности; я поверил этому... К моему удивлению, все свежие раны приняли вскоре худой вид... Я тотчас же учредил особое отделение, куда я поместил пиэмиков и заражённых».

Чутьё, инстинкт самосохранения подсказывали неграмотным солдатам то, чего не могли понять очень многие учёные и практические врачи, — что зараза передаётся. «Раненые солдаты не менее убеждены в этом, — писал Николай Иванович: — я не раз слыхал, как они просили ординаторов не трогать их раны общею губкою, еще употребляющеюся в некоторых госпиталях, а многие из раненых доставали себе и хранили бережно под подушкой кусок губки для собственного употребления. Чтобы убедить одного ординатора во вреде принятого им способа очищения ран общею губкой, я велел положить её, при нём, в чистую воду; через час вода побелела от гноя и органических частиц, содержавшихся в ноздрях губки, и распространила такой запах, который убедил бы и самого отчаянного скептика».

Пирогов был одним из образованнейших врачей своего времени. Он интересовался всеми сторонами медицинской науки. Но он был занят разнообразными и многочисленными обязанностями по своим официальным должностям. Профессор, директор огромной госпитальной клиники, директор анатомического института, член учёных комитетов, инспектор военных госпиталей, консультант нескольких столичных больниц, директор технической части завода военно-врачебных заготовлений (Профессор Е. В. Павлов писал в 1905 году, что выработанные Пнрогозым типы хирургических наборов служили в войсках свыше 50 лет, подвергаясь самым незначительным изменениям.) — всюду он принимал деятельное участие, работал по-настоящему, а не только отчитывался. Он составлял руководства для практических врачей, писал научно-публицистические статьи для распространения научных знаний в обществе.

При всём этом Пирогов занимался исследованиями, составившими эпоху в анатомии, распространившими славу его родины на весь мир, имеющими непреходящее значение. Не было физической возможности заняться экспериментальной проверкой возникавших у него идей в области гигиены и антисептики. Но Пирогов знал, что гнойный диатез происходит через заражение, что такой взгляд «заполняет пробелы, оставляемые механической доктриной». Он писал: «Не имея других данных, кроме следствий предполагаемого заражения, защищаемый мною взгляд опирается, однако же, на две немаловажные аналогии: одну, взятую из естественных наук, другую — из самой медицины... Мы знаем из микроскопических исследований, какое множество органических зародышей содержится в окружающем нас воздухе и как легко их сделать предметом наблюдений».

Отсюда понятен переход Николая Ивановича к заявлению о том, что «от нас недалеко то время, когда тщательное изучение травматических и госпитальных мказм даст хирургии другое направление. Самообольщение и мечты о всемогуществе искусства уже исчезли. Судьба науки уже не в руках оперативной хирургии, — совершился огромный переворот во взглядах, и наши понятия о действиях травмы на организм существенно изменились...»

Вот почему Пирогов с полным правом мог заявить в 1880 году: «Я был одним из первых в начале 50-х годов и потом в 63 г. (в моих Клинических анналах и в «Основах военно-полевой хирургии»), восставший против господствовавшей в то время доктрины о травматической пиэмии; доктрина эта объясняла происхождение пиэмии механическою теориею засорения сосудов кусками размягчённых тромбов; я же утверждал, основываясь на массе наблюдений, что пиэмия, этот бич госпитальной хирургии с разными её спутниками (острогнойным отёком, злокачественною рожею, дифтеритом, раком и т. п.), есть процесс брожения, развивающийся из вошедших в кровь или образовавшихся в крови ферментов, и желал госпиталям своего Пастера для точнейшего исследования этих ферментов. Блестящие успехи антисептического лечения ран и листеровой повязки подтвердили, как нельзя лучше, моё учение».

Наконец, в «Военно-полевой хирургии» Пироготза, как он с гордостью за русскую общественную мысль подчёркивал в письме к доктору И. В. Бертенсону от 27 сентября 1880 года, ст. стиля, — «уже излагался идеал Общества Красного Креста прежде, чем оно осуществилось на деле».

Много места уделено в «Началах военно-полевой хирургии» самокритике, заявлениям Пирогова о его ошибках. Своё руководство по военно-полевой хирургии для русских врачей Николай Иванович заканчивает напоминанием о заботливом, осторожном обращении с больными: «Я скажу... где только найдёшь признаки сильного сотрясения и ушиба, там без нужды не делай нового травматического сотрясения. Вообще же, тут, как и везде, я остерегусь аподиктическими советами вводить неопытных в заблуждение. Жизнь не укладывается в тесные рамки доктрины и изменчивую её казуистику не выразишь никакими догматическими формулами».

Следует иметь в виду, что, по заявлению советских ученых. «Начала общей военно-полевой хирургии» Пирогова представляют интерес не только для хирургов, не только для врачей-практиков и администраторов военного времени, но и для теоретиков, для патологоанатомов и пато-физиологов.

В заключении этого обзора содержания «Военно-полевой хирургии» отмечу сообщаемый в ней факт, имеющий важное значение для историка второй мировой войны. Указывая приёмы наилучшего лечения раненых и способы восстановления их работоспособности, великий русский врач-гуманист пишет: «Если бы смертность и число ампутированных уменьшилось, государство было бы вдвойне вознаграждено... Бильгер отвергал ампутацию в войне, как уверяют, из расчёта. Он имел об этом секретное предписание Фридриха II».

Из текста, которого я не привожу по соображениям места, видно, что тяжело раненые солдаты прусской армии оставлялись на произвол случая. Знаменитый генерал-хирург немецкой армии Иоганн Бильгер (1720—1796) по приказу прусского короля Фридриха II (1712—1786), битого нашими войсками во время Семилетней войны, облегчал немецким солдатам возможность умереть. Делалось это для избавления фридриховской казны от расходов на содержание инвалидов. Вот где нашли гитлеровские военные начальники образец для своей системы убийства тяжело раненых солдат — своих и чужих.

Интересна для нашего времени ещё одна сторона деятельности великого учёного. Эту сторону правильно охарактеризовал в связи с одной из пироговских годовщин действительный член Академии медицинских наук профессор Н. А. Семашко, бывший тогда руководителем здравоохранения нашей страны.

«Николай Иванович Пирогов исповедывал те социально-гигиенические идеи, которые теперь в значительной части проведены в жизнь. Пирогов доказывал, что «будущее принадлежит предупредительной медицине». Эти справедливые слова его теперь проводятся в жизнь. Они могут быть вполне проведены потому, что только власть трудящихся может осуществить полную защиту трудящихся. Только власть Советов не знает социальных препятствий на пути оздоровления населения. Пирогов всегда ратовал за врача-общественника, а настоящая, не ущемлённая общественность может быть лишь при власти трудящихся. Наконец, Пирогов был глубоким поборником науки, которая должна указать пути к оздоровлению населения. Именно так ставится сейчас научная работа, именно в этих целях наша страна покрылась густой сетью научно-медицинских учреждений. В этом смысле Пирогов был провозвестником идей советской медицины».

А вот как оценивал деятельность великого учёного известный русский хирург Н. В. Склифосовский. При открытии 3—15 августа 1897 года в Москве, на Девичьем поле, памятника Н. И. Пирогову он сказал: «Народ, имевший своего Пирогова, имеет право гордиться, так как с этим именем связан целый период развития врачебноведения. Начала, внесённые в науку (анатомия, хирургия) Пироговым, останутся вечным вкладом и не могут быть стёрты со скрижалей её, пока будет существовать европейская наука, пока не замрёз на этом месте последний звук богатой русской речи».