ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. В СЕВАСТОПОЛЕ

Дела в Крыму шли плохо по тупости главных начальников. Положение русского солдата было ещё хуже: его не только подставляли почти безоружным под удары противника, но обкрадывали здорового, урезывая скудный паёк, грабили больного и раненого, уменьшая ничтожные порции и отпуская фальсифицированные лекарства.

Не было во время палаток, одеял, мяса, сухарей, корпии, медикаментов. Не было забот о здоровом солдате и уходе за больным.

После одного большого сражения штабное начальство приказало перевести всех раненых и ампутированных в специально отведённое для них помещение, но ничего не успели приготовить к приёму больных. Когда привезли туда раненых, полил сильный дождь, продолжавшийся три дня. Матрацы плавали в грязи, всё под ними и около них было насквозь промочено. Оставалось сухим только то место, на котором солдаты лежали не трогаясь, при малейшем же движении они попадали в лужи. Больные дрожали, стуча зубами от холода. У некоторых показались последовательные кровотечения из ран. Врачи могли оказывать им лечебную помощь не иначе, как стоя на коленях в грязи. Смертность от голода, болезней и ран была огромная.

Всё это было известно в столице. Занимавший при Александре II высокие государственные посты П. А. Валуев писал по поводу Крымской войны: «Зачем завязали мы дело, не рассчитав последствий, или зачем не приготовились, из осторожности, к этим последствиям? Зачем встретили войну без винтовых кораблей и без штуцеров? Зачем надеялись на Австрию и слишком мало опасались англо-французов? Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, везде противоположение правительства народу». Это писалось в обзоре царствования Николая I через несколько недель после его смерти. Очерк Валуева получил тогда самое широкое распространение в списках.

Н. И. Пирогов. С фотографии 1837 г.

Честные люди болели душой за родину, за героя-солдата, за славу отечества. Все способные носить оружие стремились на театр войны.

Пирогов решил поехать в Крым. Он хотел служить защитникам родины своими глубокими знаниями, большим опытом, организаторскими способностями. Для этого потребовалось разрешение начальства. Но тут дело Николая Ивановича и застряло.

Одни чиновники рады были уходу Пирогова из Медико-хирургической академии, хотя бы и временному. Другие, ведавшие военно-полевыми госпиталями, не пускали его в армию. Они опасались разоблачений их мошеннических проделок при снабжении здоровых и больных солдат. Николай Иванович стучался во все двери, использовал связи в правящих кругах. Всё было напрасно. Он уже отчаялся в осуществлении своего намерения служить армии, помогать ей в тяжёлой борьбе за честь и достоинство родины.

Но в конце октября 1854 года Пирогов получил «высочайшее повеление» о командировании его «в распоряжение главнокомандующего войсками в Крыму для ближайшего наблюдения за успешным лечением раненых». Это давало ему независимость от госпитального начальства всех рангов. Он получил также разрешение самостоятельно набрать в свой отряд врачей. Сестры милосердия были подчинены ему непосредственно и единолично.

В Крыму Николай Иванович проявил себя как гениальный хирург-администратор и великий патриот. Первая сторона его деятельности получила отражение в классических «Началах общей военно-полевой хирургии». Вторая сторона освещена в обширной литературе воспоминаний очевидцев, в «Севастопольских письмах» самого Пирогова.

«Севастопольские письма» важны и для характеристики Николая Ивановича в героическую эпоху борьбы русского народа с врагом. Они обличают непорядки в армии и высокопоставленных виновников зла. Для этого Пирогов и посылал свои письма. «Севастопольские письма» Пирогова оказывали влияние на общественное мнение страны. Подобно всем документам яркого политического содержания, «Севастопольские письма» Николая Ивановича распространялись в списках, иногда без имени автора. Такие списки переходили из рук в руки, будили дремлющую мысль, устанавливали правильный взгляд на события. Попадали они даже в Сибирь, к ссыльным декабристам.

Дорога из Петербурга в Крым была тяжёлая. Пришлось перенести много неприятностей. Но Пирогов умел видеть не только отрицательные стороны жизни. Город героев привёл его в восторг, и он дал художественное описание Севастополя.

Николай Иванович приехал в Севастополь 12 ноября 1854 года и немедленно окунулся в работу. «Мне некогда, — писал он жене через два дня по приезде в Севастополь, — с восьми утра до шести вечера остаюсь в госпитале, где кровь течёт реками, слишком 4 000 раненых. Возвращаюсь весь в крови, и в поту, и в нечистоте. Дела столько, что некогда и подумать о семейных письмах. Чу, ещё залп!»

При первом посещении главнокомандующего князя А. С. Меншикова великий учёный ужаснулся, увидев, с кем имеет дело. «Вместо человека, сознающего свою громадную ответственность перед народом, который он вовлёк в тяжёлую, неподготовленную войну, вместо начальника армии, понимающего, что ему надо делать», Николай Иванович увидел «площадного шута, не умеющего даже соблюдать внешнее достоинство занимаемого им места».

К этому начальнику армии, не понимающему, как вести себя, и не знающему, что ему делать, Пирогов возвращается в «Севастопольских письмах» несколько раз. Из его отдельных резких отзывов о Меншикове получается яркая, художественно-цельная характеристика этого придворного шаркуна и надменного эгоиста.

По дороге в Севастополь Николай Иванович слышал различные мнения о Меншикове: одни укоряли его за пренебрежение к административной части, другие считали его гением стратегии. Приехав в Севастополь, Пирогов «узнал только одну партию: ненавистников, к которой перешел» он сам.

К подлинным героям обороны Севастополя у Пирогова совсем другое отношение. О Нахимове, о талантливом генерале Васильчикове, о солдатах, о матросах Николай Иванович отзывается с любовью. Он подчёркивает в письмах их искренний, простой, трогательный патриотизм, их желание и умение воевать за родину, их отважные действия, стойкость в бою. Пирогов гордится родными воинами. Вот несколько выдержек из разных писем:

«Матросы и солдаты убеждены, что Севастополь не будет взят». «Наши штуцерные (Штуцер - нарезное ружьё. )так хорошо стреляют, что удивляют даже англичан». «Французы сделали нападение, но с одной стороны наши пароходы, а с другой штыки так их отжарили, что, по словам пленных раненых, русские дерутся, как львы».

«Наши дрались славно, забегали и на неприятельскую батарею». «Наши делают ночью небольшие вылазки; в одной из них наши унесли на руках три мортиры с неприятельской батареи. Один казак схватил спящего французского офицера; тот ему откусил нос, а казак, руки которого обхватили крепко француза, укусил его в щёку и так доставил его пленным».

«Теперь в госпитале на перевязочном пункте лежит матрос, Кошка по прозванию; он сделался знаменитым человеком, его посещали и великие князья. Кошка этот участвовал во всех вылазках; да не только ночью, а и днём чудеса делал под выстрелами».

Душой обороны, вдохновителем героических защитников города был Нахимов. Любимец матросов, солдат и всего населения Севастополя, он не пользовался симпатиями одних только бездельников, окружавших Меншикова. От них поползли в Петербург какие-то «злоязычные слухи про Нахимова». Николаю Ивановичу писали об этом в Севастополь. Возмущённый наглостью клеветников, он просит жену передать всем, кому можно, что «это враки; здесь все говорят о нём, как он этого заслуживает, — с уважением».

С удовлетворением отмечает Пирогов, что Нахимов, «как и все благомыслящие, называет Меншикова скупердяем».

Общение с героями обороны вселяло бодрость, давало силы переносить все невзгоды, облегчало борьбу за лучшее обслуживание защитников отечества. «Терпи, — пишет Николай Иванович жене, требовавшей его возвращения в Петербург, — начатое нужно кончить, нельзя же, предприняв дело, уехать, ничего не окончив; предстоит ещё многое; подумай только, что мы живём на земле не для себя только, вспомни, что перед нами разыгрывается великая драма, которой следствия отзовутся, может быть, через целые столетия; грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем, кому бог дал хоть какую-нибудь возможность участвовать в ней... Тому, у кого не остыло еще сердце для высокого и святого, нельзя смотреть на всё, что делается вокруг нас, смотреть односторонним эгоистическим взглядом».

В другой раз Пирогов пишет жене: «Я говорил и тебе и всем, что я ехать или исправлять какую-либо должность никогда не буду напрашиваться, как я бы ни был убеждён, что эта должность будет по мне; а если мне дадут её, то считаю за низость и малодушие отказываться. Чем же я виноват и перед кем, что у меня в сердце еще не заглохли все порывы к высокому и святому, что я не потерял еще силу воли жертвовать; а то, для чего я жертвую счастьем быть с тобою и детьми, должно быть также дорого для тебя и для них... Я не унываю, да и скучать здесь времени нет... день, несмотря на однообразие осады, летит в заботах... Грохота пушек, лопанья бомб и не замечаешь».

Из Петербурга Пирогов выехал раньше общины сестёр. Он ждал их в Крыму с нетерпением. Наконец, прибыл первый отряд из тридцати сестёр. «Община принялась ревностно за дело; если оне так будут заниматься, как теперь, то принесут, нет сомнения, много пользы. Оне день и ночь попеременно бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях, раздают больным чай и вино и наблюдают за служителями, за смотрителями и даже за врачами. Присутствие женщины, опрятно одетой и с участием помогающей, оживляет плачевную юдоль страданий и бедствий».

Сестры трудились самоотверженно, ухаживали за больными и ранеными, не думая о себе. «От занятий, непривычных для них, от климата и от усердия к исполнению обязанностей почти все переболели; сама их начальница лежит при смерти; три уже умерли».

Община сестёр милосердия оправдала возлагавшиеся на неё надежды. «Замечательно, — пишет Пирогов жене, — что самые простые и необразованные сестры выделяют себя более всех своим самоотвержением и долготерпением в исполнении своих обязанностей. Оне удивительно умеют простыми и трогательными словами у одра страдальца успокаивать их мучительные томления. Иные помогают раненым на бастионах, под самым огнём неприятельских пушек. Многие из них пали жертвами прилипчивых госпитальных болезней».

В некоторых госпиталях сестры доводили чиновников до самоубийства, вскрывая их мошеннические проделки. «Да, вот ещё геройский поступок сестёр, — радуется Пирогов в письме к жене: — они в Херсоне аптекаря застрелили. Истинные сестры милосердия. Одним мошенником меньше... Правда, аптекарь сам застрелился или зарезался, — до оружия дела нет; но это всё равно. Сестры подняли дело. Довели до следствия... Но зато они должны теперь ухо остро держать: с комиссариатским ведомством шутки плохи».

«Я горжусь сам их действиями; я защищал мысль введения сестёр в военных госпиталях против дурацких нападений старых колпаков, и моя правда осуществилась на деле», — писал Пирогов по поводу дошедших в армию слухов о новом походе против женской помощи раненым. Чиновники не могли относиться спокойно к самоубийству госпитальных воров из-за деятельности сестёр. Не удалась система грязных намёков — повели атаку с другой стороны.

В Петербурге к делу помощи раненым и больным солдатам пристроились разные великосветские ханжи и лицемерки, старавшиеся придать общине бюрократический и внешне-религиозный характер. Пирогов почувствовал новое веяние и в письмах к жене сообщал для передачи главной руководительнице общины сестер, великой княгине Елене Павловне, что «если вздумают вводить в общине формально-религиозное направление, то получатся не сестры, а женские Тартюфы». Но когда из столицы пришло указание, что необходимо считаться с некоторыми лицами. Пирогов написал резкое письмо самой Елене Павловне. Жене он сообщал об этом: «Я высказал великой княгине всю правду. Шутить такими вещами я не намерен. Для виду делать только также не гожусь. Если выбор её пал на меня, то она должна была знать, с кем имеет дело. Если хотят не быть, а только казаться, то пусть ищут другого».

Николай Иванович хорошо понимал, что источник петербургских нападок на сестёр — в Крыму, где чиновники непосредственно страдали от их контроля. Поэтому он, как большинство в действующей армии, радовался увольнению главного виновника всех непорядков.

«Я дождался, наконец, что этого филина сменили: может быть и мы к этому кое-чем содействовали... Я правду говорил: он не годится в полководцы, скупердяй... сухой саркаст, отъявленный эгоист, — это ли полководец? Как он запустил всю администрацию, все сообщения, всю медицинскую часть! Это ужас!

И взамен что же сделал в стратегическом отношении? Ровно ничего. Делал планы, да не умел смотреть за исполнением их, потому что ему недоставало уменья на это. Он не знал ни солдат, ни военачальников; окружил себя ничтожными людьми, ни с кем не советовался. Ему удалось надуть некоторых дураков, которые кричали, что без Меншикова Севастополь погиб. Но теперь все мы знаем, что Севастополь стоит совсем не через него, а вопреки ему... Я рад, что этого старого скупердяя прогнали. Он только что мешал».

Тиф свирепствовал в госпиталях. Сам Пирогов, все сестры, все врачи его отряда переболели сыпным тифом, многие умерли. Все подвергались опасности от неприятельских снарядов во время переездов по городу, при работе в лазаретах, на своих квартирах.

Несколько раз возле Николая Ивановича разрывались бомбы. Но эти случаи не отражались на его самочувствии и работоспособности. Когда врачи после небольшого ночного отдыха являлись рано утром на перевязочный пункт, они постоянно заставали Пирогова за работой. «Как родной отец о детях, так заботится Николай Иванович о раненых и больных, — писала своим родным сестра милосердия А. М. Крупская.— Пример его человеколюбия и самопожертвования на всех действует. Все одушевляются, видя его».

Кроме сестёр общины, за ранеными ухаживали местные жительницы. Среди них были, как сообщает Николай Иванович, жёны солдат и офицеров, одна — дочь чиновника, девочка лет семнадцати, наконец, знаменитая Дарья, дочь матроса Черноморского флота, прославившаяся своими подвигами при уходе за ранеными.

С пятнадцатилетнего возраста Дарья осталась круглой сиротой. Зарабатывала свой хлеб стиркой белья для местных жителей и для военных. Жила она в Севастополе на Корабельной стороне.

Когда неприятель высадил войска в Евпатории, наше командование стянуло значительные части к речке Альма. После первого сражения Дарья устроила при речке свой собственный, ничем не оборудованный перевязочный пункт. Под неприятельским огнём она оказывала раненым первую помощь. Привыкшая к работе, неутомимая девушка быстро переходила от одного больного к другому. Любящие руки нежно перевязывали раны. Страдания уменьшались, раненые успокаивались.

После Альмы Дарья ухаживала за ранеными и больными в Севастополе, работала на перевязочных пунктах, в лазаретах и госпиталях осаждённого города.

По приезде Пирогова в Крым Дарья явилась к нему, чтобы записаться в общину. Видя, как почтительно относятся к знаменитому хирургу окружающие, слыша, как военные фельдшера и госпитальные служители, обращаясь к Пирогову, называют его «превосходительством», а между собой — генералом, Дарья оробела. У неё мелькнула было мысль уйти. В этот момент Николай Иванович окончил обход больных и увидел девушку с медалью на груди. Узнав от своего помощника, кто она, Пирогов ласково обратился к Дарье с приветствием и похвалил её за работу на пользу раненых. При первых словах Николая Ивановича робость девушки как рукой сняло, и она сказала, что хочет продолжать работу вместе с приехавшими сестрами общины.

Пирогов вопросительно взглянул на стоявшую возле него старшую сестру. Та сказала, что Дарья хорошо знакома с делом и справляется с ним, как опытная госпитальная работница, что она с полуслова понимает распоряжения врачей. Николай Иванович поручил старшей сестре заняться с девушкой и подготовить её к приёму в общину. По некоторым формальным обстоятельствам Дарья, однако, в общину не вступила. Это не помешало ей работать по-прежнему на пользу раненых, и Пирогов не уставал в письмах к жене и друзьям хвалить Дарью за её «благородную наклонность» помогать раненым.

За своё героическое служение родной армии Дарья получила несколько наград. Имя этой девушки овеяно бессмертной славой. Оно занимает в летописях Севастопольской обороны одну из самых ярких страниц.

Герои наши любили своих «сестричек», относились к ним с душевной ласковостью.

Разоблачая бездельников, уча сестёр бороться со злом, Пирогов советовал обращать внимание не только на худую сторону.

- Не нужно закрывать глаза на худое. — говорил Николай Иванович, — но не следует выбрасывать и хорошее. Если нельзя вырвать сразу с корнем всё худое, то надо уцепиться обеими руками, ногами и зубами за хорошее и не выпускать того, за что раз ухватились.

Жалующимся на трудность борьбы с злоупотреблениями Пирогов отвечал стихами Карамзина:

Кто всё  плачет, всё  вздыхает, 

Вечно смотрит сентябрём, 

Тот науки жить не знает.

- Посмотрите вокруг себя, — добавлял он, имея в виду подъём общественного настроения после смерти Николая I: — ведь новое потоком льётся к нашему старому. Старые мехи должны лопнуть, наконец, от нового вина.

Пирогов учил, что нельзя жить только настоящим. Надо уметь жить и в будущем.

- Без этого умения — беда, — говорил он. — Одна попытка не удалась, надо попытаться сделать иначе. Но за сделанное однажды надо держаться крепко обеими руками.

Сестры держались. Они, по словам очевидцев, выдерживали бомбардировку «с геройством, которое бы сделало честь любому солдату». На перевязочных пунктах и в госпиталях они продолжали делать перевязки раненым, не трогаясь с места, когда бомбы летали кругом и наносили присутствующим тяжёлые раны.

Николаю Ивановичу тяжело было наблюдать «глупости и пошлости», какие делаются в штабе, видеть, «из каких ничтожных людей состоят» штабы. «Это ли любовь к родине? - гневно пишет Пирогов. — Это ли настоящая воинская честь? Сердце замирает, когда видишь перед глазами, в каких руках судьба войны, когда покороче ознакомишься с лицами, стоящими в челе. Они, не стыдясь, не скрывая перед подчинёнными, ругают друг друга дураками... Не хочу видеть моими глазами бесславия моей родины; не хочу видеть Севастополь взятым; не хочу слышать, что его можно взять, когда вокруг его и в нём стоит слишком 100000 войска; — уеду, хоть и досадно. Доложи великой княгине, что я не привык делать что бы то ни было только для вида».

Николай Иванович готов бороться. Но трудно всё время преодолевать «укоренившиеся преграды, что-либо сделать полезное, преграды, которые растут, как головы гидры: одну отрубишь, другая выставится».

Сильно огорчает Пирогова сознание, что своим отъездом из Крыма он сыграет наруку именно тем, с кем боролся за честь родины, за славу отечества, за здоровье героев — защитников Севастополя. Он видит и другие последствия его отъезда. «О, как будут рады многие начальства здесь, которых я так же бомбардирую, как бомбардируют Севастополь, — когда я уеду. Я знаю, что многие этого только и желают. Это знают и прикомандиоованные ко мне врачи, знают, что их заедят без меня, и поэтому, несмотря на все увещания и обещания, хотят за мною бежать без оглядки. Достанется и сестрам; уже и теперь главные доктора и комиссары распускают слухи, что прежде, без сестёр, с одними фельдшерами, шло лучше. Я думаю, действительно для них шло лучше».

Хотелось быть сейчас в Петербурге в связи со значительными переменами, ожидавшимися в стране после смерти императора Николая.

Пирогов выехал из Крыма 13 (1) июня 1855 года. В письме из Севастополя он просил жену заблаговременно поселиться с детьми на даче в Ораниенбауме. Николай Иванович хотел проехать прямо на дачу, чтобы избежать необходимости делать в Петербурге визиты и принимать гостей с их докучными расспросами. Это не избавило Николая Ивановича от свидания с представителями влиятельных придворных и правящих кругов, среди которых на первом плане были брат царя великий князь Константин Николаевич и тётка его великая княгиня Елена Павловна, вдова Михаила Павловича.

Вокруг этих лиц уже тогда группировались те представители придворной аристократии и правящей бюрократии, которые сознавали, что феодально-крепостнический строй должен уступить место либерально-консервативному. Главные обличительные речи Пирогова благосклонно выслушивались в этом кругу, постепенно заполнявшем правительственные места своими ставленниками.

В этом же кругу охотно читались философские трактаты Пирогова о назначении женщины-матери, о воспитании детей, о назначении человека и т. п. Философские размышления Пирогова были изложены им в обширных письмах 1850 года к его невесте, Александре Антоновне Бистром, ставшей вскоре после того его женой. Эти трактаты распространялись в списках по всей России. Их с одинаковым сочувственным вниманием читали либеральные чиновники в петербургских гостиных и ссыльные декабристы в сибирских захолустьях. Эти письма-трактаты в некоторых отношениях соответствовали программе либеральных преобразований, которыми правящий класс хотел парализовать разраставшееся перед Крымской войной и усилившееся во время войны революционное движение.

Признавалось необходимым провести некоторые реформы в государственном управлении. Николай Иванович был согласен с этим. Но пока война не кончилась, все мысли, все усилия должны быть сосредоточены на армии. Слушая либеральных представителей правящего класса, он думал о больном и раненом защитнике отечества, стремился вернуться на театр, войны. Теперь канцеляристы военно-медицинского ведомства не посмели задерживать отъезд Пирогова в Крым.

В конце августа 1855 года Николай Иванович снова был на фронте. В числе других молодых врачей с ним приехал туда только что окончивший университет Сергей Петрович Боткин, прославивший впоследствии русское имя на весь мир как гениальный клиницист.

28 июня был смертельно ранен на Малаховом кургане Павел Степанович Нахимов. Ещё раньше был тяжело ранен другой талантливый вдохновитель обороны Севастополя, военный инженер Тотлебен. В конце августа пал Малахов курган. Героические защитники Севастополя — солдаты и матросы — были перебиты вражескими снарядами или кучами лежали в палатках на Северной стороне, ожидая отправки в Симферополь для дальнейшей эвакуации.

Участь героического города была решена. Пирогов со своим штабом, как он называл работавших под его руководством врачей, сестёр и фельдшеров, упорядочил, насколько можно было, уход за ранеными. Затем он перенёс свою штаб-квартиру в Симферополь.

В юбилейной речи о Пирогове, в торжественном заседании общества русских врачей, С. П. Боткин рассказал об этой деятельности Николая Ивановича, свидетелем которой он был: «Осмотрев помещение больных в Симферополе, в котором тогда находилось около 18 тысяч, рассортировав весь больничный материал по различным казённым и частным зданиям, устроив бараки за городом, Пирогов не пропустил ни одного раненого без того или другого совета, назначая операции, те или другие перевязки. Распределив своих врачей по различным врачебным отделениям, он принялся за преследование злоупотреблений администрации... По распоряжению Николая Ивановича мы принимали на кухне мясо по весу, запечатывали котлы так, чтобы нельзя было вытащить из них объёмистого содержимого, — тем не менее...» и т. д.

Письма Николая Ивановича из второй его поездки в Крым отражают тяжёлые нравственные переживания за родину, за её честь и славу, за её многострадальных героических сыновей. «Один акт трагедии кончился; начинается другой, который будет, верно, не так продолжителен, а там — третий. Вероятно, еще до зимы будет окончен и второй акт. О себе ничего не говорю, можно ли при таких событиях говорить о себе».

Пирогов был человек дела. Ни бодрости, ни головы он никогда не терял. Он сразу взялся за упорядочение госпитального хозяйства, сильно запущенного в его отсутствие. Даже самоотверженный труд сестёр не сумели — или не хотели — использовать для облегчения участи защитников родины.

Дела чисто военные тоже удручали. В своё время, после ухода Меншикова и назначения главнокомандующим М. Д. Горчакова, все честные патриоты облегчённо вздохнули. Надеялись, что при нём положение улучшится. Радовался и Николай Иванович.

Разочарование наступило очень скоро. «На этих днях я видел две знаменитые развалины, — писал Пирогов жене: — Севастополь и Горчакова».

Однако Николай Иванович работал с обычной энергией и распорядительностью. Главной задачей момента было устройство транспорта раненых. В этом ему много помогли сестры, которые ожили с приездом своего начальника-защитника.

Сам Пирогов работал больше всех своих помощников. Во второй приезд в Крым он «...решился, — как писал жене, — жить не раздеваясь. Не снимаю платье ни днём, ни ночью... Каждый день приходится осмотреть до 800 и до 1000 раненых, рассеянных по городу в 50 различных домах». При такой работе некогда было обдумывать внешнюю форму письменных требований, которые Пирогову приходилось по делам своих госпиталей посылать разным начальникам. В одном из таких требований — на дрова для отопления ледяных бараков — Николай Иванович вместо слов «имею честь просить» написал «имею честь представить на вид».

Начальник госпитальной администрации, которому была послана бумага, пожаловался князю Горчакову. «Вследствие этой жалобы, — пишет Николай Иванович — мы дров не получили, но я за то получил резкий выговор сперва от Горчакова, а позднее — от самого государя».

Государь — Александр II — тоже, как и начальники-формалисты, хотел, чтобы всё было внешне благополучно. «Сегодня сюда ожидают государя, — писал Николай Иванович из Симферополя 28 октября ст. стиля, — и всё в ужасном движении; по улицам скачут и бегают; фонари зажигаются, караульные расставляются; неизвестно, сколько времени он здесь пробудет, куда отсюда поедет. Горчаков уже здесь. Все мои представления о госпиталях и т. п., которые до сих пор не были исполнены и лежали в главной квартире, вдруг явились сюда на сцену, по крайней мере, на бумаге... посмотрим, что дальше будет».

Царь приехал, обошёл в сопровождении генерал-штаб-докторов некоторые госпитали. Туда, где был Пирогов со своей общиной, Александра Николаевича не повели. Всё обошлось благополучно — к удовольствию Горчанова и его помощников. «Государь хотел остаться всем довольным, — сообщал Пирогов жене, — и остался, хотя многое не так хорошо, как кажется... Больные зябнут жестоко в бараках и госпитальных шатрах... вывоз делается с каждым днём труднее; я беспрестанно отписываюсь с главнокомандующим; и на бумаге всё идёт как нельзя лучше, но не на деле».

Позор родины ничему не научил царских генералов. Продолжалась прежняя неразбериха, усилилось воровство, яростнее стали атаки интендантских и госпитальных мародёров на Пирогова, его врачей и сестёр. Когда Николай Иванович требовал упорядочения госпитальной администрации, начальство сообщало царю, что Пирогов мешает вести военные операции, что он хочет быть главнокомандующим.

Пирогов не стремился к управлению военными операциями, но армейская масса любила его и верила в него. Заботы Николая Ивановича о больных и раненых, его беззаветная преданность своему делу, самоотверженный труд, видимое даже неопытному глазу исключительное мастерство у операционного стола окружили его имя легендами.

Любопытный эпизод передал свидетель хирургической деятельности Пирогова в Крыму в рассказе «Несколько случаев из жизни защитников Севастополя». Рассказ был напечатан в газете «Русский инвалид» № 115 за 1855 год. Пирогов отрезал стрелку Одесского егерского полка Арефию Алексееву разможжённую неприятельским ядром ногу. Стрелок перенёс операцию, как герой. Когда оставшийся отрубок был перевязан, Алексеев вынул из своей тряпицы два рубля и, подав один из них Николаю Ивановичу, сказал:

- Хорошо вы, ваше благородие, отрезали мне ногу; возьмите себе половину добра моего; дай вам бог здоровья.

Окружающие рассмеялись, а Пирогов объяснил больному, что ему за работу платы от оперированных не полагается. Алексеев сконфузился, но тотчас оправился и попросил водки. Николай Иванович велел подать ему чарку. Выпив, раненый стрелок снова обратился к Пирогову:

- Велите уже дать по чарке и товарищам моим. Хорошо подобрали и славно несли до самого перевязочного пункта.

Грохот пушек затихал, усиливался скрип дипломатических перьев. Дело подходило к развязке. Героизм русских солдат внушил противнику уважение к храбрости и стойкости нашей армии. Неприятель убедился, что ему не удастся осуществить свои завоевательные планы и что дальнейшие жертвы его будут напрасны.

Император Александр II усердно замаливал в церквах ужасные грехи, совершённые в царствование его «незабвенного родителя». Это, однако, не облегчало положения правительства. Дела на внутреннем фронте требовали скорейшего заключения мира с врагом внешним. Западноевропейская коалиция также стремилась к миру.

Госпитали постепенно разгружались. Николай Иванович мог уехать из Крыма. Расставаясь со своими сотрудниками, он воздал должное сестра общины. В официальных отчётах, в журнальных статьях, в «Историческом обзоре» деятельности сестер, в личных беседах он выдвигал на первый план огромную пользу для армии женского ухода за ранеными воинами на фронте.

Всегда подчёркивая высокие нравственные качества женщин нашей страны, Пирогов заявлял, что поведение сестёр милосердия на театре войны, вопреки предсказаниям придворных циников, было примерным и достойным уважения. Их обращение со страждущими было самое задушевное. Весь строй их жизни, вся их деятельность были, в полном смысле слова, благородными.

После войны Пирогов напечатал этот «Исторический обзор» за границей. Он хотел выявить перед всем миром великие достоинства наших женщин, показать, как они горячо любят родину, как жертвуют здоровьем и жизнью для армии. «Мы не должны, — писал Пирогов, — дозволить никому переделывать историческую истину. Мы должны истребовать пальму первенства в деле столь благословенном и благотворном и ныне всеми принятом».

Великий учёный и патриот был горячим сторонником освобождения женщин от гнёта феодально-крепостнического строя. В работе женщин на пользу больных и раненых воинов Николай Иванович видел первый шаг к уравнению их с мужчинами. Отстаивая в правящих кругах полноправие, он говорил, что настоящим образом понял значение женской работы во время Крымской кампании. Там Пирогов, по его словам, мог ежедневно убеждаться, присматриваясь к «обдуманным суждениям и аккуратным действиям» сестёр, что «мужчины не умеют ни достаточно ценить, ни разумно употреблять природный такт и чувствительность женщин».

«Они должны занять место в обществе, более отвечающее их человеческому достоинству и их умственным способностям, — заявлял знаменитый учёный. — Женщина, если получит надлежащее образование и воспитание, может так же хорошо усвоить себе научную, художественную и общественную культурность, как и мужчина. До сей поры мы совершенно игнорировали чудные дарования наших женщин».

Сестры милосердия, по утверждению Пирогова, «не только уходом за ранеными, но и в управлении многих общественных учреждений доказали, что женщины более одарены способностями, чем мужчины». Отстаивание Николаем Ивановичем прав женщины в го время вызывало восхищение многих замечательных русских писателей. Н. С. Лесков причислял Пирогова за его настойчивую пропаганду равноправия женщин к тем немногим праведникам, ради которых, согласно легенде, прощаются грехи целых областей.

Николай Иванович придавал периоду 1854—1855 годов в жизни страны огромное значение. «Не без чувства гордости вспоминаешь прожитое, — писал он в 1865 году. — Мы взаправду имеем право гордиться, что стойко выдержали Крымскую войну; её нельзя сравнивать ни с какою другою».