Приложения

Из научного наследия Поля Бера

Общая физиология и жизненный принцип

Эта работа написана в переломный для деятельности Поля Бера 1869 год, когда он приступал к преподаванию своего нового курса в Сорбонне и к выполнению обширной программы своих исследований, связанных с барометрическим давлением и другими аспектами физиологии. Работа демонстрирует важнейшие принципы мировоззрения Бера как биолога, аргументированно отвергающего любую попытку обоснования теоретической биологии на каких-либо не поддающихся экспериментальному исследованию началах. Отвергает Бер и позитивистское обращение к "непознаваемому", лежащему в основе вещей. Позиция Бера в этом вопросе может быть охарактеризована как естественнонаучный материализм, а в методологическом плане - как рационализм с элементами системного подхода, противопоставляемого им редукционизму. Физиологический уровень организации Бер считал (справедливо, но вопреки бытовавшим тогда представлениям) несводимым к анатомическому. Следует при этом иметь в виду, что упреки Бера относятся к анатомии 60-х годов XIX в., еще не вполне выделившейся в самостоятельную дисциплину. Важное значение для развития представлений о целостности организма имеет отстаиваемая Бером, вслед за его учителем К. Бернаром (влияние физиологических идей которого ощутимо в статье), программа построения общей физиологии как экспериментально-теоретической дисциплины. Актуальными остаются идеи Бера об отношениях организма и среды, а также его мысль об элементарных (в конечном счете молекулярных) носителях жизни, каждый из которых в какой-то мере воспроизводит ее основные свойства,- мысль, нашедшая позднее подтверждение в успехах генетики и молекулярной биологии, В то же время Бер прибегает к механистической терминологии, когда говорит, например, о том, что организму свойственно лишь "кажущееся единство" (с. 211). Но эти недостатки в изложении лишь иллюстрируют тот трудный путь, которым мышление биологов дошло до категорий, представляющихся нам сегодня самоочевидными. Ограничивая себя физиологическим уровнем рассмотрения ("физиолог не задается вопросом о сущности живой природы"), Бер наносит сильные удары по влиятельному в его время витализму: он доказывает принципиальную несовместимость этого учения с законом сохранения и превращения материи и энергии. Помещенный ниже текст* представляет собой вступительную лекцию, прочитанную 18 января 1869 г. на факультете естественных наук Парижского университета.

*(Bert P. Lecons, discours el conferences, p. 57-82. Перевод Б. А. Старостина. Текст публикуется в сокращенном варианте.)

"Господа,

Наука, курс которой я буду иметь честь вам здесь преподавать, носит название физиология - от греческих слов physis (природа) и logos (учение) - иными словами, это учение о природе (подразумевается природа живых существ).

В философии древних слово "природа" употреблялось в двух основных значениях, различие между которыми средневековые авторы выразили варварскими выражениями natura naturans (природа производящая) и natura naturata (природа произведенная). Одно из крупнейших достижений современной науки, и в особенности физиологии, заключается в том, что она почтительнейше отделила область материи, служащую объектом ее исследований, от тех возвышенных и туманных сфер, где прячется от наших глаз и даже от нашего духа natura naturans. Одним словом, наука занялась исключительно констатацией фактов и синтетическим исследованием законов, необходимым и неизбежным выражением которых служат эти факты. Законы эти рассматриваются наукой как неизменные, имманентные, абсолютные, как существующие по крайней мере в настоящее время сами по себе; а всегда ли так было или будет, это ее не занимает.

По своей сути физиология в той же мере, как физика и химия, есть экспериментальная наука. Но я прошу вас не придавать этому слову того узкого значения, как будто бы физиолог всегда стоял с угрожающе поднятым скальпелем. Я хочу только сказать, что это наука, в которой выводы из какого-либо рассуждения могут быть окончательно приняты только после того, как они будут проверены экспериментально. Таким образом, вы видите, что единственным объектом изучения для физиолога служит natura naturata, в том плане, в каком она имеет отношение к живым существам.

Эта "произведенная природа" открывается физиологу только в виде неисчислимого множества чувственно воспринимаемых явлений. Однако все явления, изучаемые физиологом, имеют между собой нечто общее, имеют некоторую характерную отличительную черту, которая, так сказать, отделяет (с точки зрения всеобщего здравого смысла) живые тела от неживых и оправдывает, по крайней мере для практических целей, различие между физиологией и физикой как вообще наукой о природе. Эта черта, заметная уже при поверхностном наблюдении, есть непрерывное движение, развитие, постоянное воздействие одних частей тела на другие, непрестанное взаимодействие организма в целом с окружающей средой. Отсюда частое уподобление живого организма пламени, реке или водовороту.

Но важнейшая цель, к которой непрерывно и плодотворно стремится физиология, фундаментальный вопрос, который господствует над всеми ее изысканиями н направляет их, - это проблема точного установления, существует ли "нечто" в подлинном смысле полностью специфичное для живых существ; применимы ли к живым существам общие законы, которые господствуют над явлениями внешней среды; являются ли законы, по видимости весьма специальные, обнаруживаемые только в живых телах, результатом сложного переплетения тех же общих законов или не являются; отличается ли в своей сущности живая материя от неживой; отличается ли принципиально биологическое движение от механического; вообще, есть ли физиология не только нечто более сложное, чем физика, но и принципиально отличное от нее?

Заметьте, что физиолог при этом не задается вопросом о сущности живой природы и форме ее движения; ему надо лишь научно констатировать, имеет ли она такую специфическую форму, а если имеет, то можно ли свести эту форму и ее проявления, именуемые обычно "жизненными", к другим явлениям, именуемым "физико-химическими".

Понятно, что в этих поисках общих и первоначальных признаков, какие имеются у миллиардов живых существ, населяющих земной шар, в этих усилиях вычленить коренную идею из необозримой сети второстепенных признаков физиолог встречает огромные трудности. Поэтому не следует удивляться тому, что наука еще пока мало преуспела, что она еще в такой малой степени способна дать научный ответ на интересующий ее основной вопрос. Физиолог рассматривает организмы исключительно с динамической точки зрения. Иными словами, он имеет дело с непрерывной серией явлений, которые именуются "функциями" и представляют собой проявления жизненного движения. Он сначала наблюдает регулярное течение этих явлений, а затем экспериментально в них вмешивается, чтобы сделать явными их скрытые результаты и их соотношения с предшествовавшими или с сопутствующими явлениями, которые обозначаются обычно как причины или условия.

Прежде и ранее всего физиология стремится, таким образом, определить законы движения в живых организмах - движения, которые никогда но прекращаются, пока только длится жизнь. Но так же как динамика неодушевленных тел не могла определить законов их движения иначе, как с помощью изучения этих самых движений, - таким же образом динамика живых организмов может решить свою проблему только путем изучения этого жизненного движения, т. е. живого организма, находящегося в состоянии деятельности, жизни. Никто не сомневается, что никакое рассмотрение неодушевленного тела со свойственной ему формой, цветом, консистенцией, хотя бы под самым великолепным микроскопом, само по себе не покажет нам его молекул на тех местах, которые они занимают, и их настоящих очертаний: никогда, говорю я, подобное исследование не поможет нам раскрыть законов тяготения, которые связывают эти молекулы друг с другом. Чтобы познать эти законы, надо увидеть и измерить само движение*.

*(В данном случае Бер прав по существу, поскольку действующие на молекулярном (а тем более атомном и субатомном) уровне силы, конечно, не могут, как таковые, наблюдаться визуально, Неудачным следует признать только следующее утверждение "Никакое рассмотрение под микроскопом не покажет нам моле кул на местах, которые они занимают, и их настоящих очертаний", так как современные электронные микроскопы дали нам такую возможность. Правда, Бер до этого не дожил, но суть дела в другом: главное в данном случае для него не невозможность наблюдать очертания ("фигуры") молекул, а "невидимость" сил, действующих между ними, необходимость функционального подхода для создания объективной картины мира, невозможность редуцировать этот подход до непосредственного чувственного восприятия. (Прим. ред.) )

По-видимому, и я почти осмеливаюсь сказать, наверняка, настолько очевидной становится сейчас эта истина, - по-видимому, познание, даже самое глубокое, на которое мы можем надеяться, одной лишь структуры живых организмов никогда не даст нам полного познания всех тех явлений, которые могут быть наблюдаемы в этих организмах в состоянии их жизнедеятельности, Говоря проще, никогда анатомия, хотя бы полная настолько, насколько это можно вообразить, не откроет нам законов жизненных явлений. И, если иногда мы бываем склонны думать иначе, то это, очевидно, потому, что не можем разделить своих первичных и чисто динамических понятий, приобретенных нами (хотя бы) в сознательном и бессознательном наблюдении нашего собственного тела, от тех фактов, которые нам открывает анатомическое исследование. Таким образом, уже на уровне первичных данных науки динамическое исследование предшествует динамическому рассмотрению: человек умеет выполнять различные движения и знает, по меньшей мере в грубых чертах, что такое сократимость мышц, прежде чем он получает идею о том, что такое мышца, подобно тому, как он знает, как камень может падать, раньше, чем знает, какова структура и состав камня.

Правда, рассматривая анатомически, например, множество мускулов, сгруппированных около какого-нибудь сустава, мы из формы поверхностей сочленения и из направления мускулов можем сделать вывод о движениях, выполняемых этими мускулами. Но и это, очевидно, происходит потому, что мы бессознательно прибегаем здесь к ранее приобретенным нами сведениям о сократительной способности и распознаем эту способность в волокнах, которые у нас перед глазами. Если бы мы не имели уже заранее перед собой этих физиологических и динамических идей, то анатомическое и статическое наблюдение оставалось бы для нас одной мертвой буквой.

Возьмем для большей ясности несколько более подробных фактических примеров. Допустим, что, хорошо зная форму и роль слюнной железы, мы после этого открываем поджелудочную железу. Мы легко обнаружим, что она должна выделять жидкий продукт, потому что ее структура сходна со структурой уже известной нам железы. Но мы никогда не догадаемся (без дополнительных экспериментов), что этот жидкий продукт обладает специальным свойством эмульгировать жиры, поскольку у железы, взятой нами для сравнения, такого свойства нет. Больше того, само это сравнение может ввести нас в заблуждение.

Если же у нас нет такого органа, с которым мы могли бы сравнить изучаемый, то анатомическое рассмотрение оставляет нас в полной неизвестности. Разве мы когда-нибудь догадались бы о гликогепной функции печени, если бы знали только ее форму и структуру или хотя бы, кроме того, еще ее анатомические связи с другими органами? А то глубокое неведение, в котором мы находимся относительно функций вилочковой железы, селезенки, различных частей мозга и т. д., - разве оно не показывает нам, как мало пользы приносят физиологии анатомические сведения

Сами по себе? Притом я говорю здесь о наиболее глубоких анатомических знаниях. Конечно, история анатомического изучения структуры двигательного аппарата богата весьма интересными результатами. Но если открытие терминальной пластинки двигательного нерва, по-видимому, способствовало объяснению возбуждающего действия этого нерва, не произошло ли это потому, что мы уже знали, благодаря физиологическим экспериментам, о его возбуждающих свойствах?

Мы можем сказать, что если обладатель какой-нибудь другой планеты, некий Микромегас, менее похожий на животных Земли, чем созданный гением Вольтера, спустился бы к нам и встретил на своем пути труп, организм, лишенный жизни, и если бы этот труп был бы, как стеклянный, совершенно и во всех подробностях открыт перед мощными глазами нашего инопланетянина, - то все же этот последний, несмотря на все свое совершенное знание о структуре организма, совсем ничего бы не понял в его жизненных проявлениях.

Итак, вы видите, что иерархия биологических знаний была (в ходе развития науки) совершенно перевернута. Согласно общему, все еще повсеместно распространенному мнению, физиология идет по стопам анатомии как своего рода ее служанка, т. е. как анатомия одушевленных тел: физиология объясняла функции органов, открытых анатомией. В действительности же дело обстоит, если не считать нескольких отдельных случаев, как раз наоборот: впереди идет физиология, описывающая действия организма и оставляющая на долю анатомии заботу о том, чтобы определить расположение, связи строения органов, которые производят эти действия.

Все это не пустая игра слов, не спор из-за того, какую науку следует предпочесть. Необходимо приучить себя смотреть на физиологию не как на науку, черпающую свои доказательства только в анатомических фактах, а как на дисциплину, независимую от анатомии, или, если точнее выразиться, ни в какой мере ей не подчиненную. Анатомия и физиология имеют общий объект исследования - живое тело, и поэтому им часто приходится говорить об одних и тех же предметах, но рассматривают они их с совершенно различных сторон. Например, если анатомия изучает сразу как нечто целое аппендикулярные органы растений, будь то листья с зеленой окраской или с красной, то физиология прослеживает акт восстановления углекислоты под влиянием света всюду, где она находит этот акт, скажем в листе или в коре. Другими словами, физиология в первую очередь, говоря о самом общем плане, изучает функции. Живое существо абсорбирует, ассимилирует, выделяет различные вещества: физиология изучает процессы абсорбции, ассимиляции, секреции. Животное или растение движется: физиология выискивает причины, условия и законы этих движений. Животное воспринимает факты внешнего мира и сознательно на них реагирует: физиология изучает чувствительность, рефлекторную способность, мышление. Конечно, физиология не может и не должна в своих исследованиях ограничиваться таким абстрактным подходом. Наоборот, она непрерывно должна приглядываться к органам, модифицировать их, если так можно выразиться, передвигать. Во всем этом, несомненно, она непрерывно нуждается в поддержке со стороны анатомии, так же, как в поддержке со стороны физики и химии. Но выявляемые физиологией факты, те, которые она обнаруживает в эксперименте, она классифицирует, использует их с той точки зрения, о которой мы уже говорили, т. е. с точки зрения функций, распространенных вообще среди живых существ.

Итак, если физиолог хочет узнать, например, как у животного осуществляется то, что мы называем "силой", он будет изучать диссоциацию в тканях сложных молекул, приходящих извне или образованных ранее в тканях, а затем проследит проявления силы, связанные с теплом, со светом, с электричеством, с механической энергией. Чтобы сделать это исследование полным, он обратится не только к различным органам, но и к другим представителям той же зоологической группы, при условии, что у них исследуемый феномен легко констатируется и в существенных чертах тождествен тому, который наблюдается у объекта исследования.

Таким же образом при исследовании интеллекта* физиология вполне может черпать свои данные из области поведения как насекомых, так и птиц или человека.

*(Под словом "интеллект" ("intelligence") Бер здесь подразумевает формы поведения вообще. (Прим. ред.))

Одним словом, все живые существа для физиологии представляют как бы один организм в разнообразных вариантах (un seul etre diversifie), арену феноменов, тождественных по своей сути, хотя бы и бесконечно разнообразных по степени своего проявления. По поводу исследования каждого класса явлений физиология отбирает те группы организмов, где эти явления представлены в наиболее благоприятных для изучения условиях.

Живой организм предстает перед физиологом как маленький мир, удивительным образом уравновешенный внутри себя, где материя и сила конденсируются и расходуются, поддерживая таким образом гармонию - всегда колеблющуюся, так сказать, но постоянную. Изучая этот мир, физиолог должен научиться подсчитывать величины прихода и расхода, понимать взаимные соотношения тех функций, которые он аналитически выделил, и таким образом реконструировать всегда точно сходящийся баланс организма.

Из миллионов образцов живых существ, которые мы находим на земном шаре, для этого конкретного исследования физиологу, конечно, наиболее интересен тот, к которому принадлежит он сам, - тип строения человека. Анатомия дает точный план строения человеческого тела, раскрывая его мельчайшие детали; медицина приносит познание функциональных отклонений в их связи с отклонениями органическими; химия показывает молекулярный состав различных частей тела; антропология демонстрирует результаты длительного влияния изменений внешней среды на те или иные функции; психология доставляет правила для научного анализа человеческого интеллекта,- правила, которые легко можно проверить и с которыми можно экспериментировать на себе самом; наконец, зоология рассказывает о существовании животных, которые организованы не совсем так, как человек, и над которыми можно свободно экспериментировать.

В целом мы видим, что огромное большинство физиологов - некоторые обосновывая это философски, некоторые без такого обоснования - обращаются к изучению фактов и вообще ориентируют свою науку только в интересах познания человека. Конечно, при этом они часто получают весьма полезные результаты. Занимаясь физиологией человека, они не только достигли в этой области (и в связанных с ней вопросах физиологии животных) удивительного прогресса, - удивительного, особенно если его сопоставить со столь кратким отрезком времени, в течение которого он был достигнут, - но сослужили также большую службу общей физиологии по двум причинам.

Во-первых, они внесли в нее огромный вклад уже своими важными открытиями. Среди бесчисленных фактов, открытых гением физиологов, имеется немало таких, которые в своей общности далеко превосходят сферу естественной истории человека и по своему значению более или менее охватывают все животное царство. Таково прежде всего объяснение химизма дыхания (Лавуазье), приложимое ко всем живым существам вообще; синтез гликогена в животном организме (К. Бернар); превращение Сахаров в жиры (Дюма и Милн-Эдварде). Все эти факты подтвердились для всех животных. Можно добавить еще весьма плодотворное различение между чувствительными и двигательными нервами (Мажанди), значимость которого сегодня констатируется для всех животных, обладающих нервной системой.

Во-вторых, современные физиологи оказали своей науке столь же важную услугу, введя в нее как ее неотъемлемую часть эксперимент над живыми существами, указав его трудности и установив его правила.

Сегодня уже никто не будет оспаривать важной роли, которую физиологи справедливо придают "вивисекции" - экспериментированию на живом. Это экспериментирование произвело в области методики физиологических доказательств настоящую благодетельную революцию. Минуло то время, когда в книгах по физиологии законы извлекались из простой вероятности, основанной на общем наблюдении или на анатомической структуре. Физиология - это больше не та расплывчатая область где еще недавно столько дерзких умов сооружали свои хрупкие, хотя и блестящие конструкции. Сегодня выводы, касающиеся физиологии, могут быть приняты только путем экспериментальной проверки.

В то время как физиология таким образом обогащалась, благодаря непрерывным усилиям экспериментаторов, наблюдателей, врачей и вивисекторов, натуралисты, со своей стороны, внесли вклад в развитие биологии, доставив огромное количество весьма богатых материалов.

После Линнея, а особенно после Кювье, всем стало ясно, что построить систему и определить взаимные отношения между организмами можно только с учетом всех их признаков, опираясь на результаты как наблюдения (над формой и поведением организмов), так и на глубокие анатомические исследования. Поэтому в конце прошлого (XVIII в. - В. С.) и особенно за первую половину текущего столетия появилось множество важнейших исследований, обогативших физиологию интереснейшими и самыми неожиданными фактами.

Это были прежде всего накопленные в необозримом количестве узкоспециальные факты, относящиеся только к отдельным группам живого мира: например, связанные с кровообращением у различных видов беспозвоночных. Далее, имелись факты более общего порядка, часто относящиеся к целым сериям* и бросавшие иногда новый свет на проблемы, казалось бы, весьма отдаленные.

*(Понятие серии как ряда родственных форм, начиная от примитивных и кончая наиболее продвинутыми, заимствовано Бером у Кювье и других представителей "естественной" (дофилогене-тической) систематики. Начиная с 70 - 80-х годов XIX в. это понятие уступило место современному представлению о "филогенетических рядах". (Прим. ред.) )

Здесь прежде всего можно привести в пример замечательные открытия, касающиеся сперматогенеза.

Таким образом, с одной стороны, те, кого считали специалистами по физиологии, стремились, в сущности, к монографическому физиологическому обследованию человека (а также высших животных); с другой же стороны, натуралисты собирали гору фактов, с помощью которых становилось возможным подвергнуть такому же монографическому обследованию вообще все основные типы живых существ. Однако и сейчас эта задача гораздо менее продвинулась, чем физиология человека.

Причины этого запоздания понять нетрудно. Ведь все же натуралисты (зоологи и ботаники) не располагают таким обилием фактов, какое наблюдатели всех времен, особенно врачи, предоставили в распоряжение физиологии человека. Натуралистам приходилось все открывать, все создавать заново, и поразательно уже то, как мноюго им удалось достичь совместными усилиями.

К тому моменту, когда важнейшие из описательных работ были выполнены, физиология человека находилась в самом начале экспериментальной фазы, из которой она уже более не выйдет. Большая часть проблем, решенных физиологией к настоящему времени, например, проблемы действия пищеварительных соков, происхождения секретов и т. д., были еще только поставлены. Оборудование для физиологических экспериментов только начинало развиваться. С другой стороны, натуралисты, открывшие для себя новый мир, стремились прежде всего определить расположение, форму и структуру обнаруженных ими органов и только в самом общем виде - их функцию. В конечном счете в соответствии с требованиями времени натуралисты и должны были интересоваться анатомией. Они обсуждали, например, вопрос о том, аналогичен ли (морфологически) тот или иной нерв пневмогастрическому или симпатическому, вместо того чтобы экспериментально исследовать, на какие органы он действует и какова природа этого действия. В результате получилось, что помимо физиологических фактов, обнаруженных непосредственно в ходе анатомического исследования, например связанных с дыхательными движениями и кровообращением, открылось поле деятельности, новое для современных физиологов, но подготовленное для них анатомами.

Это поле деятельности состоит в монографическом физиологическом обследовании основных типов низших животных; в столь глубокой, насколько это возможно, обработке их физиологии с целью получить, параллельно с физиологией человека, представление о физиологии птиц, пресмыкающихся, рыб, различных порядков моллюсков, ракообразных и т. д.

Уже то немногое, что мы знаем сегодня о физиологии низших животных, может служить предметом серьезных и полезных размышлений. Например, когда мы наблюдаем, что некоторые моллюски активно примешивают морскую воду к крови, которая циркулирует в их сосудистом аппарате; или что железы других моллюсков способны секретировать жидкость, содержащую свободную серную кислоту,- во всех подобных случаях мы должны остерегаться преждевременных обобщений, основанных на аналогии с высшими позвоночными. Но и обратно, если мы видим, как планарии, искрошенные буквально в кусочки, продолжают жить и ощущать в каждом из своих фрагментов, которые все сохраняют свою индивидуальность и тропизмы, то в этих наблюдениях мы имеем отправной пункт для будущих исследований, в ходе которых мы сможем перейти и к высшим животным. Несомненно, что мы еще далеко не исчерпали этих физиологических сюрпризов, столь плодотворных по своей природе, потому что они открывают новые горизонты, потому что они позволяют нам искать на новых путях те условия, при которых протекают жизненные явления.

Именно поэтому такие монографические исследования отдельных групп организмов привлекают внимание физиолога. Они позволяют в будущем заложить общие основания физиологии как ее особый раздел, пока еще мало исследованный, но чрезвычайно важный. Клод Бернар во избежание недоразумений предложил назвать этот раздел "общей физиологией".

По словам Клода Бернара, "общая физиология есть часть физиологической науки, объектом которой является определение элементарных условий жизненных явлений. Она не изучает в отдельности ни млекопитающих, ни птиц, ни животных с горячей или холодной кровью". В самом деле, самые различные живые существа представляют собой не что иное, как агрегаты осуществленных условий, условий изменчивых, на фоне которых столь же изменчивым образом осуществляются жизненные явления, сущность которых всегда тождественна. Части живого организма, погруженные во внешние ("внешняя среда") или во внутренние ("внутренняя среда") условия, проявляют присущую им активность, но с разной интенсивностью или даже с разными (обнаруживаемыми вовне) качествами. Одним словом, жизненные проявления суть не что иное, как некоторые результирующие, которые зависят одновременно и от активности, свойственной частям организма, и от обстоятельств, в которых эти части функционируют. Очевидно, что общая физиология - это и начало, и цель физиологии; от нее необходимо исходить в поисках фактов, и к ней необходимо их сводить. Если мы будем точно знать условия, которые порождают, видоизменяют или задерживают жизненные явления, то в конечном счете узнаем и то, могут ли законы этих явлений быть сведены к физико-химическим законам, или же они имеют некоторую специальную природу, т. е. живым существам свойственна некоторая динамическая активность; а это и есть та отдаленная проблема, к решению которой физиология должна непрерывно стремиться.

Как и все естественные науки, физиология доказывает свои положения только путем суждений, получаемых в итоге серии сопоставлений. Сопоставлять же можно факты, констатированные путем наблюдения или эксперимента. Собственно говоря, как вы видите, нельзя противопоставлять сравнительную физиологию экспериментальной. Для разума сравнение и эксперимент - это лишь два различных способа получать сведения; но и в этом случае, как всегда, доказательство дает разум, и только он.

Однако в общепринятом словоупотреблении закрепились названия "сравнительная физиология" и "экспериментальная физиология", хотя говорить "экспериментальная физиология" имеет смысла не больше, чем говорить "экспериментальная физика": есть только одна физика и так же есть только одна физиология. И та и другая нуждаются в эксперименте так же, как нуждаются в наблюдениях, а также в математике; для полноты сравнения и та и другая не принимают в качестве достоверных никаких выводов из рассуждений, основанных на наблюдениях и вычислениях, если эти выводы нельзя проверить с помощью решающего эксперимента.

Был случай, когда Клод Бернар сообщил "Обществу филома-тов" результаты некоторых своих опытов, проведенных с помощью вивисекции. Со своего места поднялся один хирург, тогда знаменитый (Жерди), и объявил Клоду Бернару, что полученные тем результаты нельзя рассматривать как постоянные и необходимые, потому что их в любой момент мог бы нарушить своим вмешательством "жизненный принцип".

Таким образом, ранее допускали, что в теле живого существа обитает еще другое, таинственное существо, обладающее неограниченной властью над живой материей. Оно по своей прихоти может изменить условия опыта и, следовательно, их результаты, а экспериментатор даже не поймет, в чем тут дело. Значит, экспериментатор (как предполагалось) - просто игрушка жизненного принципа, капризы которого придают жизненной машине какое угодно направление. Когда-то уродов называли ludibria naturae* и таким же образом, в соответствии с концепцией жизненного прииципа, процессы в живом организме могут быть названы игрушками этого принципа.

*(Игра природы (лат.).)

Заметьте, кроме того, что жизненный принцип был последним могиканом из целого легиона подобных же сущностей, о которых считали, что они могут в любой момент начать играть в человеческом организме и как угодно отклонять ход жизненных явлений. В качестве таких сущностей рассматривались многие болезни, по отношению к которым врачи выступали как настоящие экзорцис-ты, сведущие в их капризах. В целом же это вело к отрицательному отношению к экспериментам, которые считались чем-то обманчивым. К тому же оставалась надежда, что внимательное наблюдение над естественной, беспрепятственной работой жизненного принципа поможет открыть правила, которым он обычно подчиняется,- поможет, если, так сказать, ему это будет угодно. По счастью, даже те, кто отстаивал существование этого капризного деспота в организме, все-таки иногда экспериментировали, и неплохо: их здравый смысл протестовал против их философии. Но это, конечно, не делает менее необходимым критиковать их теоретические ошибки. Это и делал, чрезвычайно убедительно и доказательно, мой знаменитый учитель Клод Бернар. Никто более, чем он, не способствовал полному торжеству принципа детерминизма в применении к биологическим явлениям. Он показал, что эти явления в той же мере, как и феномены неживой природы, подчиняются строгим законам, определяющим непосредственную зависимость жизни от условий среды. Он показал, что в живом организме, как и во всей природе, следствия в полной мере вытекают из причин.

Итак, мы можем продвигаться далее, будучи уверены, что если мы будем наблюдать и экспериментировать правильно, то сможем открыть истинные причины жизнедеятельности организма, а не обольщаться непрерывно какими-то таинственными силами. Можно сказать, что гипотеза независимости всемогущего жизненного принципа оказалась ложной, а гипотеза его существования - по меньшей мере бесполезной.

Однако помимо всех этих соображений, развитых в пределах физиологии как таковой, она получила еще (и кстати) помощь от физики в виде недавних достижений этой науки, которые составляют, быть может, наиболее плодотворное из всех завоеваний человеческого духа. Я имею в виду теорию превращения энергии, которая убедительно доказала, что сила, как и материя, в природе не теряется и не творится. В мои задачи здесь не входит разбор доказательств этого всеобщего закона, который господствует над всеми механическими, физическими или химическими проявлениями движения. Но мы имеем право задать вопрос, приложим ли этот закон также и к биологии, или же в биологической сфере могут встречаться и исключения, связанные со спонтанным вмешательством жизненного принципа.

Рассмотрим какой-нибудь низший организм, например улитку, в тот момент, когда она поспешно втягивает свои щупальца, до которых мы дотронулись. Если мозговой акт, который управляет этим движением, есть следствие воздействия жизненного принципа па нервную клетку, то очевидно, что это воздействие может осуществляться только при условии некоторой модификации расположения молекул. Чтобы получить эту модификацию, необходима определенная затрата энергии. Значит, жизненный принцип должен создавать энергию. Но эта энергия, или движение, раз появившись, может далее подвергаться превращениям, но не разрушаться; следовательно, она добавляется к тому количеству энергии, которое уже циркулирует в мире. Таким образом, посреди величественной гармонии Вселенной образовался пекий источник возмущения. К гравитации, которая заставляет двигаться звезды, к теплоте, которую Солнце изливает на Землю, жизненный принцип нашей улитки добавляет еще нечто, и добавляет столько, сколько ему захочется. Не следует с пренебрежением говорить, что это "нечто" бесконечно мало, ибо число живых существ и число биологических актов во времени и пространстве огромно, и кто решится вообразить результат этого умножения бесконечно малого на бесконечно большое? Каким бы малым ни было это количество, оно тем не менее представляет собой исключение из общего закона, исключение, чье философское значение не зависит от его величины. Таким образом, гипотеза о существовании жизненного принципа должна быть отвергнута по причине своей невероятности.

Надо признаться, однако, что эта гипотеза, несмотря на все, сохраняет свою соблазнительность в двух случаях: во-первых, когда ее рассматривают как возможный источник единства жизни как таковой у всех высших животных; и во-вторых, в особенности, если мы рассматриваем развитие некоего живого существа, изменения его внешней формы и анатомического строения, начиная с момента, когда в яйце или зерне появляются первые заметные очертания, и до того, когда в результате самого хода развития возникает невозможность жить и необходимость умереть. Здесь естественным образом на ум приходит идея координирующего и направляющего уникального принципа, который, будучи насильственно отделен от тела, оставляет это последнее добычей разрушительного действия внешних факторов: идея того, что называли растительной душой, археем, нормой, порывом, формообразующим или жизненным принципом. Этими различными именами обозначали то quid ignotum* (некоторые охотно говорили quid divinum**), которое поддерживает жизненное движение и указывает молекулам яйцеклетки место и форму, которую им надлежит принять.

*(Нечто неизвестное (лат.). )

**(Нечто божественное (лат.).)

Однако теперь мы располагаем экспериментами, отдаленное начало которых восходит к Трамбле и которые показывают, что жизненное движение неопределенное время сохраняется в изолированных частях тела, когда удается поддержать эти части в условиях среды, сравнимых с естественными условиями, существовавшими в организме; что эти части продолжают свою морфологическую эволюцию и даже приобретают полностью ту форму, которую они приобрели бы, оставшись на своих местах. Рассматривая эти данные, мы приходим к выводу, что все то, что имеется характерного в биологических явлениях, проявляется уже в изолированных частицах, входящих в состав живого тела. Эти частицы, сталкиваясь различным образом друг с другом и согласуй свои действия, производят в качестве результирующей - суммарные акты жизнедеятельности организма. Кажущееся единство этого последнего есть, таким образом, лишь результат гармонического согласия между мириадами элементарных единиц, входящих в состав организма.

В нашем курсе вы увидите, что большинство авторов, предпринимая это аналитическое исследование происхождения жизненных явлений, останавливаются на ступени элементарных единиц, имеющих определенную форму и именуемых "анатомическими элементами"; этим элементам и приписывается то, что называют "жизненными свойствами". Однако мне представляется, что это означает остановиться на полпути: никак нельзя сравнить (что бы ни говорили) эти молекулы, с которыми имеет дело физика, и эти (гипотетические) частицы, имеющие формы, огромные по сравнению с физическими молекулами (хотя в абсолютном смысле они малы). Да и физиологические эксперименты показывают, что жизненные свойства присущи и отдельным частям этих предполагаемых элементов. Если разрезать мышечное волокно на более мелкие куски, каждый из них остается сократимым. Каждая из сократимых ресничек, которые окружают клетку, как щетиной, может двигаться отдельно от других; сама клетка, по видимости представляющая собой элементарную единицу строения живых существ, есть сложное единство: ядро и ядрышко могут жить сами по себе, регенерировать другие клетки, а различные гранулы из молекул, входящие в состав клетки, видимо, обладают способностью питания.

Таким образом, в поисках элементарных ячеек жизни необходимо перейти за уровень анатомических элементов, что мы и можем сделать, попытавшись распределить различные свойства жизни между всеми имеющими форму частицами живой организованной материи. Надлежит признать (и это весьма вероятно), что все эти свойства присущи каждому из видов элементарных единиц жизни. Например, сократимость, относительно которой полагали, что она есть сугубо специальное свойство мышечных молекул, теперь с успехом обнаруживается у большей части элементов или частей, включаемых в состав анатомических элементов. Кажется весьма вероятным, следовательно, что эти элементы отличаются друг от друга только большим или меньшим развитием тех или иных качеств. Наконец, когда-нибудь мы должны будем то же, что здесь сказано об отдельных оформленных частицах организма, сказать и о его жидкостях и в конечном счете довести наши поиски первичных жизненных качеств до органической молекулы как таковой, т. е. до физико-химической молекулы в собственном смысле.

Как бы ни относиться к этой последней гипотезе, вы видите, что наш жизненный принцип - единый, направляющий, формообразующий - никогда не мог принести пользы при осуществлении физиологического анализа. Он как бы растворяется, рассеивается, распределяется между частицами, составляющими тело, и за этими-то частицами (молекулами) мы и должны признать те качества, которые, проявляясь на уровне организма в целом, ведут к гипотезам о наличии жизненного принципа.

В конечном счете, сами эти качества у мельчайших частиц тела существуют. Но сегодня не найдется никого, кто бы верил в антагонизм между силами жизненными и силами физико-химическими; наоборот, все знают, что эти последние в живых существах находятся в непрерывном действии. Но представляют ли собой жизненные силы, проявляющиеся на уровне мельчайших частиц организма, какие-то специфические силы, которые действуют не так, как силы в неживой природе? И если такое различие существует, то в чем оно состоит и какую эквивалентность мы можем установить между этими двумя категориями сил?

Вы видите, что мы опять стоим перед той же проблемой, что и в начале; однако ужо имеется двоякий прогресс в ее постановке: во-первых, мы нашли тот экспериментальный план, в котором ее надлежит исследовать, и знаем, что ключ к ее решению лежит в изучении элементарных частиц живого вещества; во-вторых, мы избавились от врага, который мешал нам даже поставить проблему: призрак жизненного принципа больше не будет нас преследовать.

Таков огромный прогресс, совершенный физиологией менее чем за четверть века. И этим прогрессом она обязана тем гениям, которые уверенно ввели в ее область экспериментальный метод.

Наше восхищение этими людьми, столь огромное уже в силу просто того, что они сделали, будет еще большим, если мы учтем те условия, в которых они работали, особенно в нашей стране. Отсутствие интереса или даже презрение со стороны публики, со стороны даже естествоиспытателей и врачей; упреки со стороны ограниченных, робких или завистливых умов; безразличие правительства - они восторжествовали над всем этим. Они завещали нам но только свет своих открытий, но и полностью отныне завоеванное общественное мнение и обеспеченную материальную поддержку. Объединимся же в нашей признательности людям, которые столько сделали для прогресса наукиг которые в такой мере расчистили ей путь для осуществления будущих достижений".