"Незнакомец, по имени Разум..."

И поднялась великая буря...

Прежде всего лондонские врачи. Те самые, которые, по мнению Гарвея, достойны были всяческого доверия; те самые, на свидетельство которых он так полагался, которые присутствовали при его опытах и "честно соглашались с очевидными фактами". Те, к которым он обращался в своем посвящении: "...будьте благосклонны к Вашему коллеге, анатому Вильяму Гарвею"...

Открытия Гарвея, его метод, вели к обновлению врачебного искусства. Но лондонские врачи, завоевавшие себе среди пациентов твердый авторитет, не были заинтересованы ни в каком обновлении. Слишком хлопотно было заново переучиваться, слишком явным было бы признание собственного ничтожества. Те, кто помоложе, рассуждали маститые лекари, у кого впереди еще добрая половина жизни, - те пусть размышляют, но нам, старым уважаемым врачам, нечего делать с этим новым учением какого-то выскочки!

Всю жизнь врачевали они, не зная кровообращения, успели накопить себе немалые средства - и это были, по-своему, честно заработанные деньги. Нет, они не желали знать о новом учении, не желали терять ни грана собственного авторитета!

И ни один почти лондонский врач старше сорока лет не признал гарвеевского открытия.

Но одно дело не желать признать, другое - опровергнуть опытом! Разумеется, враги Гарвея ничего не могли опровергнуть в его учении, ничем не могли доказать собственную правоту. Что же им оставалось делать? Кричать...

И они кричали. Они не давали прохода великому ученому, оскорбляли его, называли невеждой, врагом церкви и в конце концов объявили его сумасшедшим.

- Надо запретить ему практику! - вопили они. - Он сеет ересь, он вероотступник!

Пациенты начали сторониться Гарвея. Он потерял значительную часть своей практики.

В домах лондонской знати, в праздных обществах, собирающихся в гостиных, ползли слухи:

- А знаете, этот Гарвей, хоть и королевский врач, а говорят, совершенно отступился от религии!

- Отступился от религии? Это еще не все! Я слышал о нем совсем скандальную историю - говорят, он попался в каком-то неприличном деле...

Мужчины хохотали, женщины невинно опускали глаза долу.

- Все это пустяки! Он просто оказался сумасшедшим! Говорят, его упрятали в психиатрическую лечебницу.

- Ах, какой ужас, он ведь лечил мою приятельницу!.. Знаете, молодую баронессу Н...

Потом слухи и перешептывания перешли в громкие безапелляционные утверждения. Больные боялись прибегать к помощи оклеветанного врача. Кое-кто пытался очернить его и перед королем, но Карл отверг подобные попытки. И королевские апартаменты оставались единственным прибежищем всеми оплеванного ученого.

Он держался стойко и до поры до времени выжидал, ни с кем не вступая в споры и ничего не опровергая.

Однако травля продолжалась и принимала угрожающие размеры. Она уже вышла далеко за пределы и врачебного сословия, и лондонских гостиных, и самого Лондона, и даже Англии.

Не много наберется в истории медицины открытий, которые вызвали бы такую ожесточенную полемику, как открытие Гарвея. Он задевал не только науку, не только медицину и биологию, - он рушил религиозные устои, камня на камне не оставлял от вздора философов-схоластов, от выдумок мракобесов и фантазий монахов. Его учение разрушало весь старый мир науки, философии и религии, в корне подрывало религиозно-идеалистическое мировоззрение, господствовавшее в естествознании.

Столкновение двух миросозерцании, двух наук - старой и новой - вызвало грозу. И гроза эта бушевала несколько десятков лет. Гарвей не сразу поднял громоотвод доказательств и убеждений, и не от каждого ливня брани и клеветы считал нужным обороняться. Но в тех случаях, когда он вступал в полемику, он отстаивал свое открытие с величайшей настойчивостью и непреклонностью.

Под нажимом рутинеров врачей и профессоров Парижский университет объявил его учение ересью. За Парижем - все другие медицинские школы Франции и других стран.

Знаменитый парижский профессор анатомии, король анатомов Жан Риолан обрушил на Гарвея поток брани и трескучих, унизительных обвинений.

- Нынче всякая шушера лезет с открытиями! - возмущался этот просвещенный муж. - От начала века кровь не обращалась, не обращается и никогда не будет обращаться! А если кто-нибудь, когда-нибудь и видел противное, так то была чистейшая случайность!

Этот корифей анатомов своего века ревностно оберегал всякое научное старье, был ярым противником вообще всех новых открытий и большим любителем чернильных побоищ. Отвергая систему кровообращения, он предлагал взамен свою, бестолковую, бессвязную, бездоказательную, полную нелепостей и противоречий.

Новое слово Гарвея выводило Риолана из себя. Он яростно нападал на него сам и призывал к тому же своих друзей и учеников.

На этот призыв откликнулся приятель Риолана - Гюи Патен. Он еще сильнее своего друга - если только это было возможно! - ненавидел новшества.

- Мы переживаем эпоху нововведений и невероятных выдумок, - ораторствовал он, - я даже не знаю, поверят ли наши потомки в возможность такого безумия?!

Даже среди тогдашних невежд Гюи Патен был личностью выдающейся: он не признавал ничего - ни анатомии, ни физиологии, ни лекарств, ни химии и уж, конечно, никаких "изобретений". С противниками он обращался грубо, употребляя в спорах свои любимые выражения: "шарлатан", "идиот", "бездельник", "неуч", "убийца". Об открытии Гарвея он высказался следующим образом: открытие "парадоксальное, бесполезное для медицины, ложное, логически невозможное, нелепое, непонятное, вредное для человеческой жизни".

Яростно нападал на Гарвея и ученик Риолана - молодой врач Примроз. Он оперировал цитатами из древних авторов; самым сильным его аргументом было то, что раз древние, не зная кровообращения, умели вылечивать больных, значит, кровообращение - выдумка досужего ума.

Он писал: "Твоя книга привлекла к себе народ и приобрела большую популярность у некоторых врачей новизной того, что в ней говорится. Новички в ваших академиях только и кричат о кровообращении, о млечных сосудах и других подобных новинках, которые хотя и идут вразрез с общепринятыми взглядами, однако слишком радуют, слишком привлекают, но не приносят никакой пользы и не доставляют новых методов лечения".

Примроз написал целую книгу против гарвеевского учения. Впрочем, не он один: для каждого "модного" врача считалось тогда честью опровергнуть существование кровообращения.

Огромную путаную книжищу написал против Гар-вея итальянский врач Паризиани. Издеваясь над гарвеевскими описаниями тонов сердца, этот недобросовестный оппонент пишет: "...по-видимому здесь (то есть в Италии) врачи несколько глуховаты, они никак не могут услышать того, что слышал Гарвей..."

Диссертации и книги сыпались одна за другой. Одни опровергали исключительно цитатами, другие утверждали, что факты, на которые опирается Гарвей, носят случайный, патологический характер, что в нормальном организме кровь движется по Галену. Часто нападки были так нелепы и невежественны, что вызывали смех даже у врагов Гарвея.

Трактаты против нового учения писали все, кому не лень. И мракобесы, и невежды, и просто сторонники древних авторитетов, и честолюбцы, и некоторое число людей, искренне верящих в невозможность кровообращения. Кто защищал догаленовские теории, утверждавшие, что в левой половине сердца вовсе нет крови, что там фабрикуются одни только "духи"; кто пытался ссылаться на случайность, игравшую якобы значительную роль в опытах Гарвея; но так или иначе большинство брало под свою защиту Галена.

Самыми серьезными противниками Гарвея оказались Жан Риолан в Париже, Племпий в Лондоне и Каспар Гофман в Алторфе.

Никому из своих врагов Гарвей не отвечал - этим занимался его молодой друг, доктор Энт. Но Риолан был медицинским светилом, чуть ли не самым значительным анатомом своего времени, и с этим нельзя было не считаться. Ему Гарвей отвечал сам, хотя отлично понимал, что переспорить Риолана не удастся. Он вступил в полемику с этим парижским профессором отчасти из уважения к его знаменитости, отчасти же, чтобы уточнить собственные взгляды.

Поначалу это были спокойные выдержанные и уважительные ответы, раскрывающие учение о кровообращении и методы, примененные при создании этого учения; потом в посланиях почувствовалась горечь и, пожалуй, сожаление к тем, кто в угоду своему упрямству предпочитает умереть, не поняв истины.

"Учение о кровообращении, - пишет Гарвей в одном из писем, - уже много лет назад было предложено миру, подкрепленное многочисленными опытами и доказательствами, доступными для чувств. Никто, однако, не пытался возражать против него, опираясь на наблюдения. Пустые утверждения, ни на чем не основанные отрицания, вздорные придирки, оскорбительные эпитеты - вот все, что досталось на долю автору учения. Как волны Сицилийского моря, вздымаемые ветром, бросаются на скалы вокруг Харибды, шумят, и пенятся, и мечутся туда и сюда, так бушуют те, кто пытается противопоставить софистические и лживые рассуждения очевидному свидетельству чувств". "...Тщетно пытаются бездарные и несведущие люди опровергнуть или доказать диалектическими ухищрениями то, что может быть опровергнуто или доказано только опытом и наблюдением".

Профессор Риолан посетил Англию и присутствовал на опытах Гарвея. В числе этих опытов был один весьма остроумный и предельно убедительный. Гарвей демонстрировал его перед несколькими своими противниками, чтобы наглядно доказать их заблуждения.

Ему удалось получить труп казненного на эшафоте преступника. Он вскрыл труп, добрался до сердца. Вокруг стола в полном безмолвии стояли медики. Они не спускали глаз с уверенно работающих рук Гарвея.

Вот он взял бычий пузырь, наполнил его водой. Взял трубку, вставил один конец ее в правую часть сердца, а через другой конец влил в пузырь пол-литра жидкости. Правое сердце раздулось, казалось, вот-вот лопнут его ткани. Левая же часть сердца оставалась без изменений.

- Теперь, дорогие коллеги, вы убедились, что из правого желудочка в левый не может пройти никакая жидкость, - сказал Гарвей, - сколько бы я ни лил сюда воды, крови или чего-либо другого, ничто не пройдет из правой половины в левую. Сердце скорее разорвется, чем пропустит через межжелудочковую перегородку хоть каплю жидкости! Вы убедились, что никаких, даже самых малых отверстий в перегородке нет. Куда же переходит кровь из правого сердца? Сейчас вы увидите и это...

Он ввел трубку в легочную артерию, перевязал ее у выхода из сердца, чтобы жидкость не вылилась обратно - у трубки ведь нет клапанов! - сжал пузырь и вогнал "кровь" в артерию. Вода поднялась по трубке, через легочную артерию прошла через легкие и по легочной вене влилась в левое предсердие.

Так движется кровь по малому кругу. Отсюда она попадает в левый желудочек и из него в аорту...

Многих из присутствовавших убедил этот четкий опыт и ясные, логические выводы Гарвея. Только не Риолана! Этот упрямый профессор анатомии не сдавался даже перед очевидностью. Вернувшись в Париж, он послал Гарвею письмо:

"Много ты высказал глупостей, еще больше лжи!"

Так до конца своих дней он остался убежденным противником факта кровообращения.

Десять лет Гарвей был почти одинок. Почти - это значит, что несколько настоящих друзей и просвещенных медиков признали его сразу и как могли в эти тяжкие для Гарвея годы поддерживали его. Среди них был и доктор Энт, один из самых любимых друзей Гарвея. Молодой врач и преданнейший друг, Энт не ограничивался "домашним" признанием Гарвея - он написал в защиту его воззрений большую книгу, названную им "Апология".

Нужно отдать должное и Лондонской коллегии врачей - она одна из первых поняла громадное значение гарвеевского открытия и во всеуслышание объявила об этом.

Затем выступили философы. И первым среди них был Декарт.

Выдающийся французский философ, математик, физиолог и физик, Декарт всей своей научно-философской деятельностью боролся против схоластики, за приобретение реальных знаний в изучении природы. Гарвей, материалист, убежденный противник идеалистической и метафизической философии, был близок Декарту, и он решительно взял сторону ученого. По его выражению, Гарвей "пробил лед", и освобожденная от оков вода грозила затопить последние остатки схоластической науки.

В "Рассуждении о методе" Декарт горячо поддерживает Гарвея и впоследствии основывает свои физиологические работы на учении о кровообращении.

Следующим был профессор медицины, материалист Леруа. О нем пишет в статье, посвященной Гарвею, советский ученый, профессор X. С. Коштоянц:

"В залах Утрехтского университета этот знаменитый материалист выдержал немало боев и дискуссий с различного рода мракобесами, в частности... Воецием. В результате этой дискуссии Леруа написал трактат, в котором главное - название: "Губка".

Нет! Это. была не работа по зоологии, посвященная описанию губки! Это Леруа стирает губкой грязь возражений, сделанных доктором медицины Примрозом против тезисов о циркуляции крови на диспуте в Утрехтской академии..."

Полным голосом заговорили и анатомы - Дрэк и Регий, знаменитый немецкий ученый Рольфиик. Даже во Франции нашелся "еретик" - профессор Ривериус, осмелившийся заявить о своем согласии с Гарвеем.

На защиту Гарвея, как это ни странно, поднялись даже люди, не имеющие никакого отношения ни к медицине, ни к науке вообще, - заговорили литераторы-сатирики. Они защищали ученого самым сильным словесным оружием - осмеянием его врагов.

В "Мнимом больном" Мольер, в лице доктора Диафуаруса, высмеял Гюи Патена. Известный врач Диафуарус расхваливает своего племянника, тоже врача:

"...Но помимо всего этого, что в нем люблю, в чем он следует моему примеру, - это его слепое преклонение древним учителям и полное нежелание понимать и признавать доказательства и научные исследования так называемых открытий нашего века, касающихся кровообращения и других благоглупостей того же теста".

Великий сатирик Буало в "Забавном приговоре" жестоко и хлестко высмеял весь Парижский медицинский факультет:

"Рассмотрев прошение ученых докторов и профессоров Парижского университета, из которого явствует, что несколько лет тому назад незнакомец, по имени Разум, пытался вломиться в школы означенного университета и даже изменил и обновил многие явления природы, не испросив на то разрешения Аристотеля, а именно: дозволил крови странствовать по всему телу, предоставив ей беспрепятственно блуждать, бродить и обращаться по венам и артериям, не имея на подобное бродяжничество никакого права, кроме разрешения со стороны опыта, свидетельство которого никогда не принималось в означенных школах. Судебная палата, признавая вышеозначенное прошение уважительным, приказывает крови прекратить всякое бродяжничество, блуждание и обращение по телу под страхом полного изгнания с медицинского факультета..."

В середине века, незадолго до смерти Гарвея, учение его получило перевес в этой борьбе - в Риме, Дьеппе, Амстердаме, Копенгагене, Гамбурге, Лейдене, Монпелье все больше голосов раздавалось в защиту кровообращения. Даже несгибаемый Каспар Гофман слегка заколебался. Что касается нового поколения физиологов, то оно целиком приняло открытие и метод, введенный Гарвеем.

Но споры не смолкали еще долго. В некоторых странах мира они продолжались около ста лет. А в Испании до конца восемнадцатого столетия университеты не хотели признавать кровообращения.

Идеалисты разных мастей, приверженцы древнего учения, убедились, что опровергнуть открытие Гарвея уже невозможно. И они ударились в другую крайность: стали утверждать, что Гарвей ничего нового не открыл, что все это было известно ученым со времен глубокой древности. Открытие Гарвея приписывалось кому угодно: анатом Фолий утверждал, что кровообращение было открыто еще Галеном; Ван де Луден приписывал его Гиппократу; некоторые доказывали даже, что кровообращение было известно еще Платону, жившему с 427 по 347 год до нашей эры. Да что Платону! Царь Соломон почти за шесть веков до Платона знал о существовании кровообращения, о циркуляции крови по замкнутой системе сосудов! Не говоря уже о древних египтянах и китайцах...

На эту тему писались многочисленные диссертации и трактаты. В Италии поспешили поставить памятник ботанику Цезальпину, якобы явившемуся открывателем кровообращения.

И все-таки Гарвею повезло: он дожил до торжества своего учения. Пусть это стоило ему огромного количества обид и поношений, пусть он потратил массу сил и энергии, заплатил жестоким разочарованием в "людях науки"! Дело было сделано: идея восторжествовала.

Значение Гарвея в медицине и биологии столь же велико, как значение Ньютона в механике, Лобачевского в геометрии, Эйнштейна в математике. Открытие его не могло не найти в конце концов своего признания, ибо оно отражало истинное положение вещей, было правдивым и верным, было материалистическим. Метод его не мог не внедриться в науке, потому что без него не существует науки, если она, эта наука, подлинная.

"Со времени открытия кровообращения, - пишет историк медицины доктор Флоуренс, - начинается современная физиология. Это открытие знаменует собой водворение современных европейцев в науке. До сих пор они следовали за древними. Они не решались идти на своих ногах. Гарвей открыл прекраснейшие явления животной экономии. Древность не сумела дойти до такого открытия... Аристотель переместился. Раньше клялись Галеном и Аристотелем, теперь приходится клясться Гарвеем".

Незнакомец, по имени Разум, восторжествовал!